У входа на кладбище бревно лежит, полусгнившее. Как огромная головешка. На нем старухи-нищенки сидят. Они всякий раз искательно, с христианским смирением зрят на Чеснокова. Он часто дает им мелочь. Увесистую кучку. Не каждой нищенке, а одной. На всех. Делите сами. Не будет же он делить. Пускай порадуются. На загробную жизнь надеются, дуры.
Машина незаметно, воздушно неслась по асфальту. Над землей кружился крупитчатый снег; дома с бледными от холода крышами и все окрест как в эфирном тумане.
Тысячи мертвецов проехали по дороге этой. Уж не скажешь, что дорога жизни. Последняя дорога. Роман Алексеевич подметил, что работа на кладбище усилила в нем желание жить. Он завел себе любовницу. А раньше не амурничал. Ната — баба ничего, только примитивна и ненасытна в деньгах.
От предчувствия чего-то доброго, каких-то удач или просто так, но в нем росло и росло бодрое, приподнятое настроение, которое он заметил у себя еще утром. И Чесноков подумал: «Уж не болен ли?..» Но тут же усмехнулся: столько светлого, жизнеспособного было в его душе.
Он привычно легко остановил машину возле магазина «Букинист», где работала кассиршей его новая знакомая Виктория Георгиевна. Первый раз он увидел ее с месяц назад. Она вяло шагала по тротуару с двумя сумками. Поравнявшись с ней, он почти машинально спросил: «Помочь?» Она ответила устало и одновременно бойко: «Если можете…»
Возле кассы никого. Виктория Георгиевна наивно-удивленно глядела на него:
— Как давно я вас не видела.
«Да мы и виделись-то всего три раза, — подумал Роман Алексеевич. — Сказали друг другу по две фразы, вот и все».
Он не был книгочеем. И в «Букинист» никогда прежде не заглядывал.
— Мне сказали, что в вашем магазине есть книги по домоводству, — соврал он.
Чесноков лгал редко. Когда уж припирало и правду сказать было нельзя. Любил утаивать и не любил врать.
— По домоводству? Да что вы, господь с вами! Я здесь уже больше года работаю и не помню, чтобы кто-то сдавал книги по домоводству.
«Как она мило смотрит. Улыбчиво и застенчиво. Чувствуется: изучает меня».
Внешность у Чеснокова, в общем-то, внушительная. Правда, привередливые бабы болтают, что лицом он не шибко пригож и что у него слишком длинные угрожающие руки. Но руки на работу нацелены, не на разбой.
— Скажите… — начала она робко. — Я вот радиоприемник хочу купить. Живу я далеко. А машины нету.
— Хорошо, я вам помогу. Когда будете покупать?
— М-м. Если можно, то завтра бы. Я возьму отгул.
— К сожалению, завтра я буду занят. А вот в субботу — пожалуйста. В субботу! Согласны?
Кивнула. Быстро и стеснительно. По-девчоночьи.
«Она хочет нравиться. Это заметно. Крупные черты лица. И толстовата, пожалуй. И все же приятная женщина. Потому что женственна. А как будет ее уменьшительное имя? Вика, что ли?..»
Роман Алексеевич не говорил ей, где и кем работает. Кто знает, как она это примет.
«Дают же такие имена. В сладкую минуту как ее называть? Викторинька?..»
— Надеюсь, много вы с меня не возьмете. — Она улыбалась уже по-другому — просто, деловито.
— Стакан сухого вина.
— А если вас остановит ГАИ?
— Поем чесноку и лаврового листа. Старый надежный способ.
Как легко и по-доброму она смеется. Он подъехал к своему дому уже в сумерках. Его встретила во дворе жена Мария.
— Ты чего опять задержался?
Роман Алексеевич устало махнул рукой. Смолчал. Лучше смолчать, чем соврать.
— Пришли плотники. Уже с полчаса как ждут.
Чесноков живет в доме тещи Анастасии Константиновны, старухи простодушной и жалостливой. Дом далеко от кладбища и дороги кладбищенской. Оно и лучше. А то гляди-ка днем и ночью на могилы и на покойников. Сдуреть можно. Собственно, от тещиного дома мало чего и осталось. Было две комнаты. Стало четыре. Мансарду и веранду построили. Гараж и баньку. Водопровод на кухню провели. Автомашину купили и спальный гарнитур. Кто как, а Роман Алексеевич о спальне заботится. Треть века люди проводят в спальне, шутка сказать. Почивают. Отдыхают. И любятся. И спальня у Чесноковых прямо-таки барская.
Возле дома — сад. И тут тебе всякая прелесть — и смородина, и малина, и клубника. Яблони и облепиха. Все посадил своими руками.
В коридоре сидели два пожилых мужика. Не бриты. Одеты как попало.
— Здорово, мужики! — намеренно-весело сказал Роман Алексеевич, снимая тужурку и кепку.
— Здравствуй! — вразнобой и грубовато ответили плотники.
— Ну, баба моя, наверно, сказала уж вам, что мы хотели бы сделать. Доски и стекло у вас есть?
— Найдем, — с хвастливой уверенностью ответил один из плотников, толстомясый и лобастый.
— Ладненько! А скока ж вы сдерете с нас? — Чесноков улыбался. С простыми, не шибко грамотными людьми он старался говорить их языком, простонародным, с диалектными словами. И с удовольствием отмечал, что это ему удается.
— Четыре косых, — угрюмо проговорил второй плотник.
— Каких косых?
— Четыреста рублев, — усмехнулся лобастый.
— Да вы чо это, мужики?! — по-бабьи развел руками Роман Алексеевич. А сам подумал: «Нормальная цена. За триста сладимся». — Ведь крылечко-то нам небольшое надо.
— Дык вы ж хотите, чтоб с резьбой. И с верандой.
— Да. С художественной резьбой. Сможете?
— Могут, могут! — быстро проговорила Мария, махая рукой. — Все хвалят их.
— И верандочку… Много ли там работы-то.
— Ну, не скажи! — опять возразил лобастый. — С верандой вашей тоже до черта работы.
— Да ну уж!..
— Чего «ну уж»? Раму новую надо. Я вот чего не пойму. Ведь у вас все хорошо вроде — и с крылечком, и с верандой. Правда, старые они, ну дак что.
Чесноков снисходительно улыбнулся:
— У нас есть возможность сделать лучше.
— Да так оно!.. — непонятно как усмехнулся лобастый. — В общем, сделаем. Четыреста рублей.
— Сколько? — зачем-то переспросил Чесноков. — Нет, это слишком уж дорого.
— А возни сколько?
— Давайте за двести пятьдесят.
Лобастый зло хохотнул:
— За двести писят пускай кто-то другой делает. Пошли, Костя.
«А злой, видать», — подумал Чесноков, глядя, как лобастый после каждой фразы сдвигает брови, чем-то похожие на конские гривы.
— Ладно, ребята! Давайте за триста. И вот вам добавок. — Чесноков протянул лобастому бутылку вина. Ту, которую получил на кладбище от мужика с хриплым голосом.
Костя неотрывно глядел на вино.
— Нет! — упрямился лобастый. Он не брал бутылку. — Триста восемьдесят.
— Триста тридцать.
— Триста семьдесят и ни рубля меньше. А то сейчас уйдем. Все!..
— Хорошо. Триста пятьдесят. И две бутылки. Вот эту. И еще поллитровку водки дам. Водку после окончания работы. Идет?!
Ужинали, когда за окном уже синел немой вечер. На столе печенка, яички, сыр, медок. В чем, в чем, а в сытной еде они себе не отказывали.
Мария — продавщица в продмаге, где обслуживают фронтовиков. Печенка и сыр оттуда, в других магазинах нету. Жена хотела устроиться в кафе при гостинице. Но Роман Алексеевич резанул по воздуху рукой, как саблей: «Еще чего не хватало!..» Знает он этих командированных…
Чесноков с усмешкой думал: «Мы с женой и все, с кем я тесно связан, работаем в сфере обслуживания. Обслуживаем живых и мертвых».
— А крылечко-то мы и сами смастерили б, — тихо проговорила Анастасия Яковлевна.
— Да уж что ты смастеришь, — весело хохотнул Роман Алексеевич. — А я не плотник. И не столяр.
Тещенька страшно тоща — кожа да кости. Ее слегка покачивает от старости и от болезней, и она на ходу дремлет. Но аппетит у нее отменный. Роман Алексеевич уже решил, где, в случае чего, выроет ей могилку. У опушки леса, на взгорье. Самое такое… веселенькое и сухое место. Теща какая-никакая, а сторожиха. И если умрет, чесноковское хозяйство будет безнадзорным.
Теща часа по три в день молится на кухне (там у нее миниатюрная иконка), по-кержацки скрючивая пальцы, и все шепчет, шепчет. Она на дружеской ноге с богом. Утрами подкармливает воробьев, их прорва развелось во дворе. Роман Алексеевич запретил ей делать это. Но теща не унималась, кормила втайне, когда оставалась одна. Тогда он сделал свою подкормку — разбросал во дворе сыроватый ржаной хлеб (пекут же такую гадость на хлебокомбинате), от которого даже у людей животы болят. И воробьев будто и не бывало. Лежат где-то подохшие. А с двумя голубями, те как куры бродили по двору, где попало оставляя лепехи, он расправился по-другому: поймал, отрезал им головы и велел жене сделать жаркое. Блюдо получилось — вкуснота.