— Видите ли… Стране и обществу не безразлично, как живет человек.

— А что я — граблю кого-то или убиваю? Мне надо идти. — Последнюю фразу она произнесла грубовато, решительным тоном.

«Грубит. Стремление к самоутверждению».

Проходя по коридору, Степан увидел на кухне несколько бутылок из-под вина.

Кузнечкина была в голубом платье и сапожках с длинными узкими голенищами темно-коричневого цвета. На вешалке висели черное пальто из искусственной кожи и шапка из белого меха. Шляпа похожа на мужскую.

«Еще и засекречивают мерзавцев, — сердито размышлял Дунаев, шагая по вечерней улице, освещенной электрофонарями. — А я бы заставил таких людей не только работать, но и платить государству, которое воспитывает их детей. Когда-то считалось позором бросить ребенка. А теперь вот считают, что это — добровольное дело. Хочу — держу у себя, хочу — бросаю. Всему учим, только не нравственности…»

Степан шагал и шагал. Началась темная окраина города. Над горизонтом висела желтая худосочная луна.

Он пытался представить любовников Кузнечкиной, папаш Эдика и Миши, мысленно нарисовать их портреты и не мог. Только одно было ясно Степану: «Люди эти, как собаки, быстро находят, вынюхивают друг друга».

Поможем же мы ему в его поисках.

Окна его квартиры глядят на реку; за рекой — поле, а за полем — сосняк, и тут все тебе прелести: центр города, удобства городские, воздух свежий, солнце и отрицательные ионы, о которых теперь так много толкуют, как о витаминах воздуха. Пора подумать и о здоровье, не мальчик уже. Орест Михайлович бросил курить, утренней гимнастикой занимается, массажи делает. Пьет теперь понемножку: пропустит два, три фужерчика сухого вина и — ша. Или сколько-то рюмочек коньяку. Пьет, когда уж никак нельзя не пить. Пригласил даму, к примеру, выставил винцо, закусочку, на то и другое он, конечно же, не скупится. И не скажешь ведь: ты пей, а я пока подожду. А без вина невозможно: женщины более всего сговорчивы, когда пьяны. Пьяная женщина уже наполовину покорена. Как можно не учитывать это? Многие женщины отказываются пить. Хитры, шельмы!.. И не просто заставить их выпить. Лучше всего подливать шампанского, говоря: «Это ж квасок. Из чистого виноградного сока». А какой там квасок — вино. С двух, трех бутылок шампанского любой мужик осовеет. В минуты эти Орлов особо говорлив, улыбчив и деятелен. Всех перебивает и не терпит возражений. Такой вот настрой души более всего подходящ для амурных дел. Он ждал этого настроя, искал его. Любовные утехи слегка утихомиривали Ореста Михайловича, наступала приятная расслабленность, довольство.

Он только раз был женат, четверть века назад. Так он считает. Но многие женщины считают, что были его женами. Да мало ли что «считают», не зарегистрированная — не жена. Не может он долго жить с одной — вот беда; месяц, от силы два или три месяца и уже не смотрел бы на нее. Тошнехонько! Об этом вроде бы и говорить-то неудобно. Да и зачем говорить. Орест Михайлович тихо улыбается и укоризненно покачивает головой, будто осуждает кого-то, а не себя. В общем, живет он один. Придет уборщица, помоет, приберется и уйдет, молчаливая, ничего не замечающая, ни к чему не присматривающаяся, — чудо, не уборщица.

И все же надо, пожалуй, жениться, а то с любовницами мороки всякой и неприятностей — не приведи бог! И опять тот же проклятый вопрос: сможет ли он жить с одной?

Орест Михайлович часто вспоминает, как покончил всяческие отношения с первой и единственной своей женушкой. Точнее сказать, как она покончила. Ночью, в ответ на его пьяный стук, раскрыла окошко (квартира была на втором этаже) и молча выбросила его шмутки. После чего сердито закрыла окошко.

Каждой приглянувшейся ему женщине Орест Михайлович обещает вылепить с нее бюст. И уже что-то такое начинает лепить, но вскоре бросает, — не может же он делать такую уйму бюстов, тем более, что женщины, как мы уже говорили, быстро ему разонравливаются, он начинает замечать в них то, что прежде не замечал: у одной слишком толстая шея, у другой слишком длинный нос, у третьей слишком кривые ноги, у четвертой еще что-нибудь…

Поехал в Москву, прожил в гостинице десять дней. И… пообнимался с четырьмя женщинами. Не верите? Он сам с трудом верит. Другому надо с год, чтобы познакомиться с одной.

Но характер у него все же начинал помаленьку меняться, — возраст, ничего не попишешь. Об этом он подумал, встретив вчера на улице старую знакомую, разведенку лет под сорок. Он уже с год не встречался с ней. Все у нее не в меру строгое — голос, брови, улыбка, прическа, платье, походка, — сухарь какой-то. Рождаются же такие! Раньше, встречая ее, как, впрочем, и других своих бывших любовниц, Орест Михайлович чувствовал или равнодушие или довольство и оглядывал их по-хозяйски сытым взглядом. А теперь вот почувствовал что-то грустное, даже неприятное.

Он не лентяй. Работает охотно. И ловко сбывает свои скульптуры. Всегда смело и настойчиво атаковал колхозное и совхозное начальство: от него отмахивались, а он лез да лез, кого-то подпоит, кому-то наговорит, наобещает бог знает чего и всем нахвастает. На сознание бил: «В войну погибло так много ваших земляков. И вы обязаны увековечить их память. Поставить памятник. Такое крупное хозяйство!» Без конца лез к городскому и областному начальству. И — получалось… Есть у Ореста Михайловича скульптура, отображающая воина в плащ-палатке с автоматом. Он делал копии с нее и частенько брал за них с колхозов, совхозов как за новые произведения самого высокого качества, хотя копия есть копия, она дешево стоит. Когда-то в колхозе или совхозе расчухают, поймут, что к чему, Орлова и след простынет, отвечайте сами, голубчики, кто заставлял вас по стольку тыщ отваливать. Да и кто расчухает.

…Приехал в совхоз. В кабинете директора шум, гам, голоса раздраженные.

— Сейчас начнется совещание, — сказала секретарша.

— А когда оно закончится?

— Наверное, не скоро. И вообще, директор сегодня будет занят. У нас комиссия из области.

— Но я же специально приехал. Доложите.

— Я вам повторяю: у него совещание.

В кабинете затихло, как это бывает перед самым началом собраний и совещаний.

— Туда нельзя! — крикнула секретарша и сердито привстала.

Но Орлов, не слушая ее, ворвался в кабинет. Пожилой директор хмуро оглядел его:

— Вы видите, я занят?

Люди с удивлением глядели на Орлова. Орест Михайлович улыбнулся как мог широко:

— Я — скульптор Орлов. Я тоже очень занят.

Он добился, чего хотел: вечером директор совхоза принял его, и они долго беседовали.

Утром Орест Михайлович вышел на тракт, надеясь сесть в автобус, до железной дороги оттуда всего ничего — шесть километров, но автобус почему-то не пришел, и Орлов, убоявшись мороза и пурги, возвратился в гостиницу. Уехал перед обедом на совхозной машине, до города добрался уже к ночи и опоздал на важную встречу с одним высокопоставленным москвичом, от которого ждал многого, — москвич почему-то раньше на сутки улетел в столицу. Сейчас Орлову казалось странным, что он испугался тогда пурги и мороза, эка невидаль — шесть километров, можно было доехать на попутной или даже пройти пешком. Подумал: себя нахалом не возьмешь. Других можно, а себя…

Прошлой осенью создали областную организацию Союза художников и теперь контролируют, определяют, направляют… Но в сберкассах давно уже пооблежались, поосвоились с сейфами большие орловские тысячи…

Молодой скульптор Владимир Петров был очень чувствительным человеком. И когда узнал, что Ната забеременела и плачет, жалуется, то не мог прийти в себя, все валилось у него из рук, и было такое чувство, будто это он повинен во всем. Начинал еще и еще раз вспоминать все, что было у него связано с Натой, и приходил к выводу: нет, он ни в чем не виновен. А чувство вины не спадало. В нем было сейчас как бы два человека — обвинитель и обвиняемый.

«Если бы не ты, она бы не познакомилась с Орловым».