— Заболонь в шоколаде, — посулил карлик ухмыляясь. — Карие глазки. Хоть зажрись, крохобор…
Эфраим поучительно поднял палец:
— «Не малая пайка губит душу, но большая. Да не возжелай второй каши». Главное — горбатиться на четыре и пять, въяживать за дело… м-м… как там… от доблести до геройства, до опупения явленного, попросту говоря… Дорога до Миски во вратах раздачи, чтобы вам было понятно, — вот благо и красота!
Карлик ловким ударом своей резиновой дубинки сбил мобильник с пояса у Ильи и с хрустом наступил на него ногой:
— Передатчик, глядь, ручник! Трубка одноухая!
— Да обычный сотовый телефон, что вы…
— Там разберутся, — угрожающе заявил карлик, осторожно укутывая треснувший телефункен в засаленный целлофан и почему-то топая ножкой в каменный пол. — Вмиг расколют! В терцию! Там такие головы сидят! Огонь-ребята!
Он с очевидной сноровкой, встав на цыпочки, обшарил карманы Ильи (балагуря: «Ильин день у нас нынче. Придет Илья — принесет гнилья»), забрал записную книжку в переплете из ивовой коры с именами нумеров («Там — выяснят!»), изъял авторучку («Далеко бьет?»), отнял без объяснений с довольным урчанием портмоне («Вексель-моксель, лопатник-то весь в песке — нашишковал, скопидом? Чирик на отоварку!»), выволок носовой платок (бритву-писку протереть?), в который смело высморкался, после чего Илья ему его мысленно подарил. Без комплексов абсолютно карлик — бойкий такой касрилик, простейший Меерыч, хордовый.
Надев на узловатый палец наперсток металлоискателя, карлушка Родос внимательно прочесал весь организм Ильи, пригибая его к земле, раскурочил подкладку куртки, вытащив зашитую записку («Ага, авторитетов отрицаешь! Против Абраши, Изи, Яши скалишься!»), отодрал подметки у башмаков, выдернул меховые шнурки, но остался неудовлетворен и с пылающим взором замахнулся шлангом и потребовал:
— А ну, Раздолбай Иваныч, попрыгай — зазвенит!
— Остынь, Родос, — засмеялся Видящий. — Замылился зрак, крохотка?
— Клянусь Лазарем и Семью Мудрейшими, я его вижу насквозь, со всей его требухой! — оскорбленно вскричал ярый карла, подтягивая свои волочащиеся по полу клеша. — Он у меня на сетчатке впечатан, глаз на лапу даю! Это глаголю вам я, Глазной Сокол тайного терминала «Френкелево»!
Илье показалось, когда карлик подсмыкнул штаны, что вместо человечьих ступней у него были точно какие-то птичьи лапы — по три желтоватых ороговелых пальца с когтями. Что ж, очень может быть. Биомеханика, значит, развитая, выращивают. Роговица пятки, известное дело! Этот еще не полный золяк, пол-пепла, — мелкий экземпляр. Калеб. Друг человечка. Крупица зла. Мал золотник, да вонюч. А вот есть у них, странствующие товарищи рассказывают, некий «черный человек» (Шварцман, надо полагать), тот — да, тот — не приведи! Из тех пинхасов, что махайродусы. Кожу обдерет, как липку, аки акивку — и дело без зингера сошьет… Хват!
— Еще остался чемоданчик, Меерыч, — добродушно напомнил Видящий и подмигнул Илье: — Уже никто никуда не едет!
Карлик, отпихнув пустой кофр, обиженно швырнул коричневый кейс на стол. Понукаемый Илья, крутя колесико сбоку ручки, набрал код — свой день усекновения ангела.
— Рыжовье? — заинтересовался карлик, пробуя на зуб поблескивающий уголок кейса. — Захавнецо, накажи Бур!
— Нет, это не голдо. Это такой особенный самородный сплав, — Илья замялся, — в принципе недорогой…
Видящий комически потер руки — будем посмотреть! — и поднял крышку. Карлик — глаза завидущие — немедленно сунул нос внутрь.
— Не отсвечивай, Родик, — озадаченно отогнал его Видящий. — Вот тебе и вскрыли угол…
Подняв брови, он хмуро и напряженно разглядывал матовый плоский экран с рядом кнопок:
— Это что за конструкция?
— Компьютер походный, рядовой, — пожал плечами Илья. — Старой еще системы «Мокий Макинтош и вдова с сыновьями», видите — на камнях, с заводом.
— Угу-м, — играя желваками, согласился Видящий. — Рядовой, растак, необученный… и в дырку заводной…
Он попытался прочесть надписи на кнопках: «клава», «аська», недоуменно покрутил головой: «В лаг его…» и ткнул одну наугад.
— Не трогай, Фима, подвзорвемся! — взвизгнул карлик.
— Замри, Обрезок, — мазанув взглядом, сквозь зубы оборвал его Видящий. — Окосел, Сокол? Уже драпать, как всегда, собрался? Ходи под себя, отвага.
Глаза у Видящего превратились в черные точки на побелевшем лице. Он плавно закрыл кейс и одним точным толчком ввел его в большой дерюжный мешок.
— Сейчас отправим куда надо, там разберутся, — немного как бы запыхавшись говорил он, запечатывая мешок желтыми сургучными печатями. — Там по винтику разберут…
— Там, там внизу, Лазарь даст, разберутся, — торопливо поддакивал карлик-паникер, тыча рукой куда-то в выщербленную каменную плитку, устилавшую пол комнаты. Неприятной этой комнаты досмотра и отъема багажа, как выяснилось.
— А вам теперь, дорогуша, хорошо бы помыться с дороги, — благожелательно предложил Видящий. — Канун поста тем паче. День от Бани далеко не первый — второй… После пересылок этих перелетных, знаете, вдруг душ принять горячий — все микромандавошки смывает и бодрость сразу…
Дурные новости, подумал Илья, покусал губу. Чудны дела мои и худы, Господи. Смести и вырваться? Комната была без окон и без видимых дверей. В стену толкнуться, обрушить — первый позыв, неверный — то-то она такая ободранная, а под штукатуркой, глядишь, скала. Дело швах. «Пошли мне пешню, Яхве, — воззвалось в мозгу. — Я им сделаю прорубь в голове».
Видящий, не оборачиваясь, протянул руку и сорвал плакат у себя за спиной. Обнаружилась металлическая дверь с надписью белой краской «Душевая» — зачем-то готическими буквами.
— Попрошу не умничать и проследовать, — пригласил Эфраим.
Сопровождаемый карликом Родосом Мееровичем, Илья подошел к двери. «Без вещей на выход», — подумал он философски и толкнул ладонью холодный металл. Но дверь не поддалась.
— Илья Борисович! — негромко позвал вдруг Видящий.
Илья обернулся.
— У вас рукав левый куртки в мелу, отряхните…
Илья, сжав зубы, толкнул дверь плечом — с тем же успехом.
— Рахит, что ли? Просвирок мало ел? — осведомился карлик и с размаху пнул дверь ногой, она скрипуче отворилась. — Хрисдуй!
Теплая вонючая влажность навалилась на Илью. Тлела голая лампочка на перекрученном шнуре, какие-то неясные фигуры мерно двигались в парном тумане. Очки мигом запотели, и Илья их снял и спрятал в опустелый карман куртки. Видеть сразу стало значительно лучше, он различил почерневшие от сырости доски потолка, паутину в углу, самого паука, несуетливо притаившегося близ, и прочитал даже терпеливое ожиданье в его глазах, эх, вот чего нам, кафедральным так не хватает, всё торопимся, всё на скорую руку, на живую нитку, трах-бах…
К Илье подгреб здоровенный лоб — необъятная туша в лыжных штанах и фуфайке — здешний служитель-пространщик, буркнул буднично:
— Одежку с обувкой снять, кинуть на пол. Они вам не надо.
Видя, что Илья не спешит все бросить и выполнять указание, а хуже того — находится в ненужном раздумье, мордоворот ухватил его за рукав куртки своими граблями и так дернул, что оторвал рукав к ле-Шему чуть не вместе с рукой. Затем служивый со словами «Возникаешь, блюха?» — одним движением разодрал на Илье куртку сверху донизу — от песцового воротника до костяной застежки, добрался до свитера домашней узелковой вязки, сопя «Выступаешь, туха?», грубо сорвал с него кафедральный эмалевый «мастерок» Братства и наградную планку «За сноровку в науке», сам свитер проткнул пальцем и распорол до пупа, и уже очень скоро Илья стоял босой на мокром липком полу, почесывая ногой ногу, и размышлял о том, что в «гол как сокол» речь идет отнюдь не о птице: со-ратник, со-ученик, со-кол, то есть из одного с колом коллектива. Единица знанья.
Служитель ушел и уволок ворох его одежды («Одежонку — на прожарку!») — надо понимать, безвозвратно. Ботики войлочные непромокаемые, сносу нет, жаль до слез — прощайте! — в общее дело, до куч! А также пропали с концами свитые в свитер узелковые письма-конспекты, погорела философия. Илья подумал и сел на лавку, тоже мокрую и липкую. Тут же, как из-под пола, вылез лысый, отощалый, словно сейчас со схимы, субъект в кожаном кесь-напузнике на торчащих ребрах, с перекинутым через руку ремнем, на котором он правил, точил допотопного вида бритву. Местами субъект немало походил на одного шапочно и печально знакомого конноразбойника, принявшего в итоге постриг. На пальцах у него было выколото — «Сима».