Кича мягко покачивалась и, кажется, даже не разбрызгивала луж. По-над!.. Илья с опытной целью плюнул вниз — и то больший эффект — хотя бы лужа вздрогнула. «Тряска исключительно низка, — отметил он, держась за прутья в мокрой ржавчине, — едем, как на подушке. А вот на душе неспокойно. Дождь валит и закапывает в глаза. Как писал старинный пиит — и виждь… Да уж вижу, не зря в очках — чего-то у них тут как-то… Не все дома? Оторопь берет. А телефон, сотовик, ну-ка еще потыкаем, кажется, не разрядился, а просто сдох. Хотя и был вовремя накормлен. Затих навсегда. Вот тебе и «рады приветствовать, Глеб да Сол» — медоточивые речи! А сотовый сдох! Мобильно они, шустро… Важная деталь. Не-ет, в гостинице не сразу ужинать, а поначалу — в ванну, в горячую, и напустить пены хвойной, кедровой, и залезть по горло, и полежать, отмокая, поразмыслить. И шишку погрызть…»

Они долго крутили окольными путями, маневрируя между застывшими тушами летательных аппаратов. Видели серебристые сараи ангаров и людей в телогрейках, мокнущих у потухших сигнальных костров, вороша в них палками — клубней напекли заодно за баловством… Илье сначала даже показалось, что кича заблудилась, но вдали все ясней рисовались очертанья полусферы аэровокзала, она постепенно приближалась, росла, и, наконец, они остановились, уткнувшись в широкие каменные ступени. Сразу же Смотрящий-порох повыгонял всех из клетки (прыгали в дождь, толкаясь в спины), приказал немедля построиться в обязательную колонну по пять («руки, сук-ки, перед собой ладонями вверх!»), бегал вдоль, стращал, бранился («сукка будду!»), заставлял запевать в строю «Щи да кущи», потчевал пинками и обещал линьков — напоследях устал, натешился и махнул десницей с автоматом — да ступайте куда хотите, в мандалу…

Побрели по ступеням к толстым стеклянным дверям. Внезапно Сол, словно что-то вспомнив, догнал Илью и вцепился ему в рукав.

— Простите, что задерживаю вас… отрываю… Лазарем и Семью Мудрейшими… хочу просить, — забормотал Смотрящий дрожащим голосом. — Вы, я гляжу, очкаст… знак высшего знания… сапер ведра… отмечены. Совета бы… знаменья какого… просто подмигните или ущипните даже — многое станет ясным… Вот, садитесь, да прямо на ступеньку… я оботру…

Он криво усмехнулся, жалко блеснув железной фиксой:

— Ради всех Семи, скажите не тая: что ж, мы действительно лишь мох на валуне, том, что парит над морем черной пустоты? Так как же можно с этим знаньем жить?..

Обшлаг комбинезона у него задрался и была видна наколка на волосатой лапище: «ПППФ», что могло означать только одно: «Пламенный Привет от Погранцов Френкелева!» Илья молча рванул рукав, высвобождаясь, и влился в плетущуюся толпу. Оглянувшись, он увидел, что Сол, Смотрящий и Мятущийся, тяжело опустился на грязные ступени и спрятал лицо в ладони. Толпа обтекала его, спотыкаясь.

Прозрачные створки аэропортовских дверей почему-то не разошлись сами в стороны при приближении Ильи. Замешкавшись, он стоял и ждал, пока его грубо не двинули сзади: «Рук нет?»

В просторном гулком зале прилета тускло желтели плафоны ночесвета. Пассажирский поток тут враз разветвлялся на четыре ручья к аккуратным будочкам-аквариумам с никелированными турникетами. Илья занял позицию и, потихоньку продвигаясь, осматривался. Обширное опрятное помещение. Хрусталя, алюминий. На стене, вспыхивая, мерцает надпись: «Остынь — граница!» Потолок расписан красиво — летающая над морем скала, а на скале — крепость… Что-то полузнакомое — детская игра в лапуту? Какой-то местный миф, который проходили на Кафедре? Под ногами на мозаичном полу разноцветно проступали в профиль — по колено в снегах — странно одетые люди с собаками. Слепцы, что ль? Илья машинально поежился, сунул руки под мышки, обхватив себя, притопнул, усмехнулся. Тут зима не зла… Очередь шла медленно, зычно толкаясь локтями: «Чтоб те попасть под дождь, струящийся из Его ушей!» (серный небось, думал Илья), бурча недовольно: «Экая чертова пропасть народу понаехала!» В брюхе бурчало тож. В полете окормили порцией вареных грибов с фрагментом рыбьей головы с одним глазом и подпоили сладко пахнущим травой горьким настоем. Илья маялся, переступал с ноги на ногу, борясь с искушением выскочить на середину эхоловного зала и отмочить на мозаичной плитке в одиночку «ковчегову кучу» — с коленцами Давидовыми, с раскачиваниями и кружениями, пускай и без бубна и озвученных терцин. Чтоб видно стало — экий спинозный туз нагрянул! Чтоб если и не ниц поголовно, лентяи тузимные — цин-цин! — так хотя бы устелили приглашающе поверхность коврами — этика! Он вспомнил читанные в отрочестве «Удивительные приключения короля Яшки» — как тот в захваченные городишки въезжал впереди войска — голый, верхом на параше — дурковал, закашивал, дабы пугались и смирялись. Вот бы так бы, забубенно, просветленным образом!

Искомые будочки близились, до них оставалось несколько локтей. В каждой сидело по горбоносой брюнеточке в защитной форме — Глядящие — паспортный контроль. «Ух, дурацкая человечья забава — огораживание, — унылилось Илье. — Обнести колючей веревочкой исконный (произвольный?) кусман пространства и гонять пришлых и чужаков: «Ты чо в наш двор лезешь?» Хоша, может, это попытка как-то обустроить Бытие и Время, алгоритмизировать хаос?..»

Неприступные паспортные царевны в аквариумах глядели из-за стекла на очередь, как из-подо льда, холодными чуточку выпученными глазами русалок. О, ледащие! В глазах их можно утонуть! А на носу повеситься — но это уже совсем на любителя, на лебедя. Та рыбанька, к которой в итоге с течением времени прибило Илью, была вылитая Машка Кац — соученица надцать лет назад, мы плыли на одном потоке, так и видишь его мутную гладь, — с черным нежным пушком над губами, огромными карими глазищами — как два тумана — с длиннющими ресницами и лакомым всем остальным. Она во время оно подсаживалась, бывало, к нему за парту перед сочинениями по матанализу, и он, придвигая тетрадь, позволяя сдувать реакции, прислонял свою ногу к ее, шелковисто-горячей, а руку опускал вроде бы себе на колено, но потом рука безгрешно переползала — постепенно и успешно, все выше и выше, великим шелковым путем — ап, дай-ка! — по старшеклассическим аршинам, хотя песнь про печального школьного «коня»-оборотня он прочитал уже позже. О, математическое ожидание блаженства! И сладкие тугие толчки родимого уда-юды, опадающего в мокром обмороке…

Илья с умилением смотрел на девушку в пограничном теремке. Ее волосы были покрыты тонким платком с серебряной каймой. Чепец с потемневшими от страсти взять в рост жемчугами! Над низким прыщеватым лобиком платок был свернут в этакую улитку с воткнутой большой гранатовой брошью — боевая цацка, трофейная, от мамаши досталась или от бабки-маркитантки, скорее, с передовой. Там, где брошка, там перед. Эх, Машка, прелестная крошка! С тобой и пост не сух… Всплыло слово — «краля». Было, было время чистое, идеальное, пещерно-платоническое… Как на иголках… Это потом уже пропитанная эротом Кафедра с ее ленивым матерьялистическим душком («— Знавали ль вы возвышенную любовь? — Это как же — рачком-с? Меняя дольнее на горнее?»).

Машка подняла на Илью свои чудесные гляделки, качнула ресницами:

— Доброй стражи! Ваш подорожник, пожалуйста.

Илья втолкнул в круглую дырку в стекле будки свой проездной документ — пачпорт чернеца Колымосковской Патриархии — на черной коже обложки вытиснен Двуглавый, кажущий когтями двуперстие. Глядящая раскрыла книжицу, полистала, послюнив пальчик:

— Прозвище тут ваше невнятно… Кличетесь-то как вы — Ю-цо? Через дефис?

— Можно просто Ю, — скромно заметил Илья. — Илья Борисович Ю.

Он рассматривал плакат у нее за спинкой. Небесно-голубое небо было на плакате, аквамариновое море, летающая над морем скала с крепостью… И парящей кваркающей чайкой значок квантора общности (перечеркнутая галочка) в верхнем углу, и надпись шла вязью по диагонали: «Мы — едины! В 54-м году Республики станем стараться на 4 и 5!»

— Цель приезда вам известна? — спросила Машка Кац.