Одним из последних приехал Гордон. Он явился в квартиру на Новослободской в сопровождении пятерых охранников, что уже само по себе было вызовом, — никто пока не опускался до подобных угрожающих жестов, и теплилась надежда, правда слабая, на то, что дележ может пройти полюбовно.

Тринадцатого сентября Кедров, Абашидзе и я находились в кабинете Саманова и обсуждали детали предстоящих похорон и последующей за ними конференции руководства синдиката. Уколкин в гостиной инструктировал своих людей по вопросам обеспечения безопасности на завтрашний день. Слышно было, как позвонили в дверь, и спустя минуту в кабинет вошли несколько человек.

— Аркадий Гордон, — представил Уколкин главного гостя. — Это Сергей Горин, из новых, остальных ты знаешь.

Гордон прошел в комнату, присел на край стола. Сопровождавшие его парни остановились в дверях. За ними стояли люди Уколкина с напряженным выражением лиц.

— Из новых, да не совсем, — сказал Гордон с неприятным смешком, уставившись на меня. — Хорошо погулял в Тофаларии, уважаю.

Он протянул мне руку. Я впервые видел его лично, но его репутация садиста и палача была мне хорошо известна. Я вспомнил, как умело был обработан Степаныч, и почувствовал подкатившую к горлу тошноту. Отвернувшись от протянутой руки, я сказал Уколкину:

— Остались три номера в «Можайском», шестой этаж, шестьсот четырнадцатый, шестьсот семнадцатый, шестьсот восемнадцатый. Первый люкс на двоих, остальные — четырехместные. Вызови машину, пусть размещаются.

— Так-так, — процедил Гордон, медленно опуская руку. — Знакомиться не желаем. Дружить, стало быть, тоже не хотим. Ну а ты, Стасик, что скажешь?

— А что сейчас говорить? — Кедров отвернулся, опустив голову. Заметно было, что общение с Гордоном удовольствия ему не доставляет. — Похороны завтра, послезавтра и поговорим.

— Этот что здесь делает? — Гордон ткнул пальцем в сторону Абашидзе. — Грехи замаливать явился?

— Зачем так говоришь, дарагой? Печаль у всех, зачем ссориться будем? — Жора широко и приветливо улыбнулся.

Я вспомнил, что такая же солнечная улыбка — последнее, что видел на этом свете архангельский авторитет Лым. Вообще, когда на лице Абашидзе расцветало такое выражение, он становился очень опасным человеком.

Полные бледные губы Гордона скривились в презрительной усмешке.

— Спелись ребятишки? — Его черные, глубокие, какие-то мертвые глаза не спеша скользили по нашим лицам. — Сморили старика, и теперь все заодно?

— Ты что несешь, Аркадий? — Уколкин взял Гордона за плечо.

Тот резким жестом смахнул его руку.

— А с тобой, гражданин милиционер, отдельный разговор будет. Должок на тебе очень приличный.

Уколкин как-то по-бабьи всплеснул руками, отступив в глубь комнаты.

Мне уже порядком надоел этот паук. Все в нем — от тембра голоса до нелепой позы, в которой он восседал на столе, вызывало омерзение.

— Ну ты, ублюдок! — обратился я к невежливому гостю и с удовольствием отметил, что и без того бледное лицо Гордона стало полностью цвета сметаны. — Номера свои слышал? Вот и катись в гостиницу. И не вздумай отчудить чего на похоронах. А то рядом с Хозяином ляжешь.

Бледный Гордон резко поднялся. Я было подумал, что он сейчас полезет в драку. Но нет, он сдержался, быстро, почти бегом кинулся из комнаты, обернулся в дверях, посмотрел на меня. Было в его глазах что-то непередаваемо гнилое, как будто заглянул в окно в болотной трясине.

— Запомните, гниды, все, что за Уралом, — моё! — прокаркал он своим глухим, лязгающим голосом. — Не вздумайте сунуться, кишки выпущу зараз!

С этими словами он покинул квартиру, охрана, громко топая, устремилась за своим вождем.

— Вот конек бзделоватый! — перешел на блатное арго Уколкин, как только за Гордоном захлопнулась дверь. — Весь воздух испортил.

— Видели? Все, что в Сибири, все его! Ермак какой, а? — сказал Абашидзе, продолжая скалиться.

— А я что вам говорил? — заметил Кедров, зябко пожимая плечами. — Это такая опасная скотина…

— Откуда его Саманов откопал? — спросил я Уколкина.

— Черт его знает! — ответил тот. — Кажется, сынок какого-то его лагерного дружка. Гордон — это по матери фамилия. А отец — Куценко, то ли Гоценко — рецидивист, грязь тюремная. Бандит — разбои, убийства. В законе был, большой авторитет. Где Саманов этого гаденыша откопал, никто не знает. Он ему самую грязную работу поручал. В глубинке, сюда не допускал.

— Старик наблюдал за ним с интересом, — добавил Кедров. — Говорил, что любопытно смотреть, как гены сказываются.

— Донаблюдались! — вздохнул я. — О «Мираже» он может что-нибудь знать?

— Нет, — покачал головой Уколкин. — К планированию его никогда не допускали, только к силовой работе.

— Ну и что теперь с ним делать? — спросил я.

— Почести воздать надо! — улыбнулся Абашидзе.

— Трудно, — с сомнением произнес Уколкин. — У него много людей. Он действительно может взять под контроль большинство приисков за Уралом.

— Ну и надо отдать. «Мираж» больше может стоить, чем все сибирские прииски, — сказал Кедров. — Оставим себе Архангельск и займемся наконец делом. Командировки сорвались, время уходит. Если будем с Гордоном воевать, сорвем все дело с алмазами, а Сибирь можем и не выиграть — все потеряем.

— Без приисковых денег «Мираж» не пойдет, — заметил Уколкин.

— Я дам! — вступил Абашидзе.

— Условия? — спросил я.

— Пятьдесят!

— Ишь ты! Тебя Саманов на десять приглашал!

— Так это Саманов!

— Ну понеслось! — сокрушенно произнес Станислав. — Сейчас все передеремся!

— Надо у Гордона отступного взять, — подал трезвую мысль Уколкин. — Пусть забирает сибирские прииски, но пусть заплатит.

— Сколько возьмем? — спросил уже уставший улыбаться Абашидзе.

— Столько, сколько нужно для «Миража», — сказал Кедров. — Я думаю, это правильное решение. Гордон все же не дурак, ума хватит откупиться.

— Раз уж начали, давайте продолжать. Как «Мираж» поделим? — спросил я.

— Поровну, — вздохнул Абашидзе.

Кедров согласно кивнул. Уколкин как-то неопределенно махнул рукой — после, мол, разберемся, но вслух ничего не сказал. Переговоры с Гордоном поручили вести Кедрову — он после Саманова лучше всех владел информацией по всем подразделениям синдиката и наиболее аргументированно мог прижать эту черноглазую гадюку.

Похороны на Ваганьковском кладбище прошли спокойно и торжественно. Я особых пристрастий к этой церемонии не питаю, поэтому раньше других поспешил в «Можайский», захватив с собой одного необычного гостя, разделявшего мои стремления как можно быстрее покинуть последнее пристанище Саманова и вернуть себе душевное равновесие с помощью хорошей дозы алкоголя.

Полковник Генштаба в запасе Александр Вартанов знал Саманова по фронту и никакого отношения к золотому синдикату вроде бы не имел. Что-то, конечно, знал, о чем-то догадывался, как, например, о причине, заставившей Владимира Георгиевича сменить фамилию, но сам он в делах Саманова, кажется, не участвовал, в отличие от всех остальных, присутствующих на похоронах. Из всех гостей он был мне наиболее симпатичен, и потихоньку мы разговорились.

— Видите ли, Сергей, Володя был очень храбрый человек, очень! — рассказывал Вартанов. В его голосе прослушивался характерный акцент — он был наполовину армянин. — Наш комполка, Захарченко, очень его ценил. Под Кенигсбергом он поставил Володю командовать батальоном (так случилось, что повыбило всех старших офицеров), и Володя в течение суток сделал бешеную карьеру — от командира взвода до комбата; правда, и от батальона осталось-то не больше роты. И только он получил это назначение, как вдруг на наш участок приехала странная бригада — пять или шесть офицеров, среди них два полковника, а ниже майора не было никого. Для меня, ваньки-взводного, зрелище удивительное: на передке, на передовой то есть, такая кавалькада! Захарченко и тот войну майором закончил, а здесь — аж два полковника. Оказалось — адъюнкты академии Генштаба. Приехали решать учебную задачу. Силами нашего полка. А в условия этой задачи входила атака высотки как раз на участке батальона Володи. На этой высотке уже две трети этого батальона и полегло. Взять не смогли. А тут и снаряды у артиллеристов наших на исходе, нечем огневые точки подавить, Захарченко и пережидал.