«Как бы нас не подстрелили».

«Здесь тихо, — отвечает Викентий, — одни студенты. Они приходят гулять».

«Мне кажется, вон у того ружьё».

«Нет, это трость», — успокаивает Викентий.

«А у того?»

«Это дудка. Кстати, — он пристально глядит на неё, — где твой красный берет?»

Она хватается за голову.

«Боже! Я его позабыла! Надо слетать».

«Но, может быть, завтра?» — говорю я.

«Нет, нет. Сегодня. И непременно!» Она взмахивает серебристыми крыльями и поднимается над прудом.

«Только быстрее!» — кричит Викентий.

Розовый цвет шампанского меркнет в бокалах. Оно становится апельсиновым, бронзовеет. Солнце глубоко пало за крыши домов, но небо ещё золотое. Играет духовой оркестр. Пары разгуливают по аллеям. А мне всё грустней. Лопаются последние пузырьки в бокалах. Её всё нет.

«Что-то мне беспокойно», — говорю я.

«Ничего, ничего, — Викентий берёт книгу, раскрывает её. — Вот тут сказано: “Не беспокойтесь по пустякам”».

«Какой же пустяк? — возражаю я. — Ты сам беспокоился. Говорил, не безопасно».

«За тебя, — отвечает Викентий, — но её-то никто не тронет».

«И всё-таки, — говорю я, — и всё ж…»

Я замолкаю. Викентий рассказывает длинную историю про кота-рыболова, который удит тут по ночам. Я зеваю. Как долго её нет. И всего-то слетать на подмосковную дачу. Я даже подрёмываю слегка, уж очень длинен рассказ про кота-рыболова. Внезапно звонит телефон. Чёрный телефон на белом столике.

«Это она, — говорит Викентий, — бери же, бери».

……………………………………

Надо мной стоит Вера Петровна и протягивает телефонную трубку На ней цветастый халат, в зубах сигарета. Она улыбается, подмигивает.

— Милый голосок.

Я вскакиваю.

— Сколько времени?

— Берите трубку. — Она ставит телефон на пол и уходит, посмеиваясь.

— Алё?

— Это я. — Слабый голос в трубке. — Я стою на улице, и мне страшно.

— Сколько времени? Где ты?

Оказывается, тут, на перекрёстке. Ушла из дома и боится вернуться назад. Чертыхаясь, начинаю одеваться. Гляжу на часы, половина второго. Бог ты мой. Вера Петровна бросает из полуоткрытой двери комнаты:

— Ключи не забудьте, Ромео.

На улице зябко. Скудно горят фонари. Она закрылась в телефонной будке. Дрожит.

— Что случилось?

— Не знаю. Я проснулась, мне стало страшно. Я убежала из дома.

Я обнимаю её, пытаюсь согреть.

— Это бывает. Я тоже вскакивал в детстве. Что тебе снилось?

— Не помню.

— Пойдём, я тебя провожу.

Мы медленно бредём на Святую. В доме прохладно, дрова прогорели. Я начинаю хлопотать у печи, разжигаю огонь. Она забирается в одежде под груду одеял.

— Извини, что так поздно…

— Ничего. Надо выпить чаю, согреться, и ты уснёшь.

Господи, сердце щемит. Этот жалкий огонь в печи, холодная комната, груда одеял. И она, совершенно одна. Где эти треклятые родители? Если б я мог тут остаться… Даже слов подобающих найти не могу, бормочу только:

— Комитет послезавтра. Тебя вызывают. Ты знаешь?

Молчанье.

— Я и сам думаю, что лучше тебе не ходить. Заболей, как всегда.

Молчанье.

Закипает чайник. Но когда я наливаю стакан, она уже спит, накрывшись с головой. Я долго сижу рядом. Горячий стакан в моей руке остывает…

Заседание школьного комитета ведёт Маслов. Секретарь, десятиклассник Матвеев болеет, а Маслов, конечно же, его заместитель. Мне кажется, скоро этот человек займёт кабинет директора и, расхаживая по паркету, как Наполеон, будет вопрошать: «Ну, как наши дела, Николай Николаевич?»

Гончарова тоже член школьного комитета. Кроме них, несколько десятиклассников, я знаю их только в лицо, и робкая восьмиклассница, теребившая всё заседанье косичку и робко глядевшая на «старших товарищей».

Маслов сразу взял быка за рога.

— Мы очень рады, что на нашем заседании присутствует учитель литературы Николай Николаевич. Мы не хотим зря расходовать его время, поэтому сразу приступаем к вопросу, в котором он мог бы помочь.

— Одну минуточку, — сказал я. — Ты, конечно, имеешь в виду вопрос с Арсеньевой?

— Не только, Николай Николаевич. Члены комитета считают, что этот вопрос очень важен. Он имеет отношение не только к Арсеньевой. Арсеньева всего лишь один пример.

— Какой вопрос? — спросил белобрысый десятиклассник.

Маслов повернулся к нему с серьёзным озабоченным видом.

— Ты, Мотылёв, не знаешь, потому что отсутствовал на прошлом заседании.

— Я тоже не знаю, — сказал другой десятиклассник, чернявый.

— Как не знаешь? Мы говорили! Об антирелигиозной пропаганде!

— А… — произнёс чернявый.

Маслов обратился ко мне:

— Вопрос гораздо шире, Николай Николаевич. В последнее время стали замечаться нежелательные явления. В восьмом «Б», например, Кулакова носит крестик.

— Она не комсомолка, — пискнула восьмиклассница.

— Потому и не комсомолка! — отрезал Маслов. — С крестиками в комсомол не принимаем. Так что дело не в одной Арсеньевой. Дело в целом явлении!

— А где же Арсеньева? — спросил я.

— Она не пришла, заболела. Мы этого ожидали. Но, я повторяю, дело не только в ней. Вопрос стоит широко.

— Всё это очень абстрактно, — сказал я. — Что касается Арсеньевой, то в церкви она оказалась случайно.

— Как это случайно? — спросила Гончарова.

— Провожала старушку, знакомую бабушки.

— Так мы и поверили! — сказала Гончарова.

— Я, например, поверил, Наташа.

— Это потому, Николай Николаевич, что вы плохо её знаете. А мы учимся вместе. Арсеньева держится особняком, она чужак в нашем классе. Я не удивлюсь, если узнаю, что она каждый вечер молится! Смотрите, она опять не пришла! Ей просто наплевать! Сколько так может продолжаться?

— Это какая Арсеньева? — спросил белобрысый.

— Вот видите! — воскликнула Гончарова. — Её никто не знает, она не была ни на одном собрании! Зачем нам такие комсомолки?

— Подожди, Гончарова, — солидно сказал Маслов. — Дело не только в Арсеньевой. Я уже говорил.

— А чего она на собрания не ходит? — спросил чернявый.

— Потому что антиобщественный человек, индивидуалистка!

Дверь приоткрылась, в неё сунулась голова Камскова.

— Можно поприсутствовать?

— А, Камсков, заходи, — сказал белобрысый.

— Здесь комитет, — сухо произнёс Маслов.

— Но не закрытый, — возразил белобрысый. — Камсков с вами учится? Знает Арсеньеву?

— Прекрасно знаю, — сказал Камсков и сел в отдалении на стул.

— Какое у тебя о ней мнение?

— Хорошее.

— Хм… а ты знаешь, что она ходит в церковь?

— Ну и что?

— Как что? — белобрысый поглядел на Маслова. — У тебя заседание не подготовлено. Люди разное говорят.

— Во всём классе он один защищает, — вмешалась Гончарова.

Камсков усмехнулся.

— Слабых надо защищать, Гончарова.

— Нашёл слабую!

— Попрошу внимания! — сказал Маслов. — Ставится вопрос об антирелигиозной пропаганде.

— Её вообще нужно исключить! — сказала Гончарова.

— Откуда? — спросил Камсков.

— На собрания не ходит! Общественные поручения не выполняет! Её попросили участвовать в самодеятельности, она отказалась! Почему надо держать таких? Я предлагаю исключить!

— Откуда? — снова спросил Камсков.

— Что ты кривляешься? Сам знаешь, откуда. Кроме того, ты не член комитета. Зачем тут сидишь?

— Я спросил разрешения.

— Арсеньеву мы исключим, так и знай!

— Откуда?

— Из комсомола!

— Но как же можно исключить оттуда, где она никогда не была? — спокойно спросил Камсков.

— Что значит, не была? Арсеньева комсомолка!

— Увы, — сказал Камсков. — Арсеньева не комсомолка. И комсомолкой никогда не была.

Воцарилось молчанье. Все уставились на Камскова. Тот сидел спокойно. Даже откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу.

— Что ты говоришь такое? — спросила Гончарова. — Ты даёшь отчёт?