У каждой деревни находятся энтузиасты-отшельники. Так, похоже, под боком у Залесья на поле, отгороженном легким простенком ольшаника, завелась деревушка Пустошь. Здесь зажатая лесом дорога из Горнего рогатилась тропами. Тут, по правую руку, у кляузной бабы Рябчиковой по имени Любовь жила непроходимая собака.
Метров за полтораста до развилки Алексей Николаев сбавил скорость: передохну, решил, а уж потом как крутану, так псина и чихнуть не успеет… В первый выстрел он не поверил — щелчок кнута… Но вот второй, третий, четвертый. Когда он понял, что опоздал с запиской Тучина, раздался пятый… Мартьянов-таки выстрелил.
Алексей выскочил на поляну. У плоского камня на обочине лежал велосипед. Рядом ничком полицейский, красный клок травы в руке… Еще вертелось переднее колесо… Живой — ногами сучит… Сделал несколько кругов, словно в водоворот попал, и без оглядки рванул в Залесье… Видно, когда не знаешь, куда деваться, ноги несут домой.
У дома сунул велосипед выбежавшему отцу, да задворками — к Саше Егорову. Наспех решили с Егоровым, что полицейского надо с дороги куда-то деть. Сашка — растерянный, зуб на зуб не попадает. Напрасный, говорит, труд. Как раз в Пустоше каратели лес чешут, Вознесенских парней ищут, в Ладве из-за них на трое суток поезд задержали…
Их схватили на краю деревни, где до леса было рукой подать. Любовь Рябчикова подтвердила, что кроме Николаева никто из Горнего в Залесье не проезжал. Да, да, она видела, он проезжал, но он не стрелял, у него, господин офицер, только проехавши потуда, где стреляно было.
— Почему прятались?
— С испуга, господин лейтенант.
— Обыскать.
Когда из пиджака извлекли записку Тучина, Алексей понял, что терять ему больше нечего. Люди его склада легко поддаются неизбежности. Лишенный страха за себя, он думал, что он сволочь не чище Мартьянова, что если бы не его собачья боязнь, он, может быть, успел бы вовремя, что и жизнь и смерть для него теперь одинаково лишены смысла, что само его молчание под пытками — утешение, не больше: и оно ляжет на почерк Тучина резолюцией — «с подлинным верно».
Он не почувствовал боли, когда чем-то тяжелым его свалили на землю… Мучительно торопился встать — стоять, стоять, все видеть до конца.
Полицейских было человек сорок. Часть из них разгоняла набегавшую деревню. Сержант Туоминен и еще трое направились в сторону Пустоши — видно, за под-стрелянным. Остальные сгрудились вокруг пленников, и по кругу, в поисках умеющих читать по-русски, ходили его бумажки…. Маленький начальник отряда, адъютант-поташонок гиганта Ориспяя лейтенант Монтонен, очень интеллигентно бил по щекам Сашу Егорова. Саша жмурил глаза, рот широко открыт. Он открывал рот даже при стрельбе из пистолета — кто-то ему сказал, что так не оглохнешь от грохота выстрела.
— Где взял гранату… говори, где взял гранату?
— Нашел, — жмурился Саша.
— А самолет? Кто говорил, что самолет сбросил?.. Кто так говорил?
— Нашел! — и все поправлял на мотавшейся голове кепку, словно это было очень важно, как сидит на голове кепка…
Алексей очнулся под окнами своего дома. Кричала мать и все рвалась к нему. Отец держал ее с каким-то мертвым безразличием, не глядя, и оцепенело твердил: «Надя, Надя…»
Он увидел полицейского — тот лежал на траве, смотрел немигающе, стеклянно, и тихо, как на замедленной съемке, мотал головой: полицейский свидетельствовал, что нет, не этот убивал… он боится сказать, ему не поверят, но ему все равно, он умирает… стрелял Тучин… Тучин, а второй был его брат Степан… кажется, брат.
Полицейский умирал, Монтонен остолбенело смотрел на его замерший рот — случай, когда веришь невероятному, и все-таки прошли минуты, прежде чем лейтенант решился разделить отряд надвое… Те, что уходили с Монтоненом в Горнее, вскочили на велосипеды… В клубах пыли крутила педалями тучинская смерть…
Каждый раз, когда Алексея ставили на ноги, Туоминен совал к его глазам бумажки, для ясности разворачивал сложенный вчетверо черновик заявления в партию, а он молчал и только думал: неужели это выдержка, а не просто бессилие?..
Его вывели в поле на Пустошь. В размытой зноем синеве неба дрожал звон жаворонка, рассыпался и оседал на землю мириадами подголосков — гудела, тикала секундами мелодий трава. Он поднял голову, и глаза до черноты захлебнулись солнцем…
Тучин в эти минуты сидел у рации с готовым шифром очередного запроса об оружии. Было около полудня, когда стоявший на часах Степан привел в хлев Федора Реполачева. Даже в тусклом скотнике было видно, что Федор преодолел на брюхе не менее трех культур — рожь, овес, картофельное поле. Отряхиваясь, сообщил, что ночью на Сорокиной горе шла облава. Ночь была светлой, как день, лахтарей они увидели издали. Отряд залег в старых траншеях, а бой принимать нечем.
— И вдруг, Дмитрий Егорыч, у самой траншеи слышим голос: «Закуривай, ребята, никого тут нет». Ну, финны потоптались, посудачили и ушли себе, — Федор пожал плечами: вот такое, мол, везение, да недалече на нем уедешь. Тучину все чаще напоминали, что оружие он обещал.
— Лахтарей, Федор, вел комендант Матти Канто, — была у Тучина грустная нужда, хоть чем-то сгладить вину перед отрядом. — Он знал, докуда можно вести, докуда нельзя… Вчера предложил ему идти в наш отряд, остаться в Советском Союзе, а он только мотал головой, и я его понял… Человеку, видно, мало убеждений, ему еще и родина нужна. Какая ни на есть, а родина.
Федор пробыл в хлеву минут двадцать. Рассказывал, чего стоило вывести со Свири Вознесенскую группу, и сама собой прояснилась мучившая Тучина загадка, почему финны так усердно, прядь за прядью, перебирают горне-шелтозерские леса.
…Эвакуация оборонных рабочих с побережья Свири началась 15 июня под видом перевода на новые объекты. Предполагалось, что до Ладвы их подбросят на машинах, а там-де ждут комфортабельные вагоны специальных поездов. Но каждому, положим, ясно было: конечная остановка этих поездов Хельсинки, а в Хельсинки — размещение трофейных соплеменников по частным предприятиям и поместьям.
16-го Степан привез в Вознесенье приказ Тучина о немедленном выходе группы — любыми путями, лучше поодиночке — в расположение отряда, на Сорокину гору. С 17-го по 20-е все машины и подводы, идущие из Вознесенья на Ладву, с тем же приказом перехватывал в Шелтозере Алексей Николаев.
Стоял очень жаркий день, рассказывал Реполачев. Весь парк машин выстроили в колонну. Грузили не только людей, но и сейфы, шкафы, бумаги комендатур и полицейских участков. Машина Федора шла в колонне двенадцатой, а сзади еще штук сорок — не вырвешься. В Шелтозере, пока шоферня и полиция заправлялись в столовой, вдоль колонны прошел Николаев, и в кузовах сильно поредело.
Вся надежда на второй рейс, а в Ладве объявили, что в Вознесенье возвращаются только шоферы-финны.
— Я к начальнику автоколонны. Так и так, говорю, ни бельишка, ничего, все большевикам достанется, разрешите домой на полчасика.
— Давай, — отвечает.
За Педасельгой Федор подобрал Анну Буравову, Дусю Силину, Пашу Кузнецову и четверых ребят… А по Шелтозеру вознесенский надзиратель Хейкка уже развесил золотую паутину: «Кто не успел получить зарплату в Вознесенье, зайдите в Шелтозерский штаб полиции…» Что ты, Хейкка! Последние пожитки в кузове бросили, да в лес, через Залесье, да в Калиностров… В тот день все дороги и бездорожья вели вознесенское подполье на Сорокину гору. В Ладве простаивал поезд. По следам беглецов шла полиция.
— Хрен с ней, с полицией, — успокаивал Реполачев, — был бы, конешным делом, порох в пороховницах.
— Будет порох. — Тучин все еще верил во всемогущество крылатой «мамы». С места не сойду, пока не выколочу. А ты, Федор, вот что, — нетерпеливо подталкивал его к выходу. — Если со мной что неладное — мало ли, бывает и обезьяна с дерева падает, — в таком случае уведешь отряд на Мундуксу. Понял? И не пытайтесь выручать меня голыми руками. Пробирайтесь на Мундуксу, рисковать запрещаю.