Предметом расследования и сурового наказания в виде «урезания» языка или ссылки в Сибирь становились «непристойные слова» в виде распространяемых в народе слухов. Особенно сурово наказывались распространители слухов о «неприличном» происхождении российских правителей. «Роды царские пошли неистовые, — рассуждал в 1723 году тобольский крестьянин Яков Солнышков, — царевна-де Софья Алексеевна, которая царствовала, была блудница и жила блудно с бояры, да и другая царевна, сестра ее жила блудно… и государь-де царь Петр Алексеевич такой же блудник, сжился с блудницею, с простою шведкою, блудным грехом, да ее-де за себя и взял, и мы-де за таково государя Богу не молимся…» «Такие суждения в различных вариациях “записаны” политическим сыском в самых разных концах страны. Из уст в уста передавались легенды о том, как немецкого мальчика из Ко-куя подменили на девочку, которая родилась у царицы Натальи Кирилловны, и из этого немецкого (в другом варианте — шведского) мальчика вырос Петр I. Естественно, толпе не нравилось, что императрица Екатерина I вышла в люди из портомой, что “не прямая царица — наложница”. Петр II был плох тем, что родился от “некрещеной девки”, “шведки”, что “до закона прижит”, да еще и появился на свет с зубами. Об Анне Иоанновне ходили слухи, что ее настоящий отец — немец-учитель и что вообще она — “Анютка-поганка”. О Елизавете Петровне говорили одно и то же лет сорок: “выблядок”, “прижита до закона”, что ей “не подлежит… на царстве сидеть — она-де не природная и незаконная государыня…”. Не успел родиться в 1754 году цесаревич Павел Петрович, как и о нем уже говорили, что он “выблядок”»^{30}.

К «непристойным словам» власти относили Шутки и случайно вырвавшиеся слова, связанные с именем или титулом царя, а также различные описки в документах, которые рассматривались как покушение на честь государя и карались смертью[3].

Если «непристойные слова» были сказаны «без хитрости, спроста ума своего», виновных все равно «били кнутом нещадно» или пытали. Сказанное «по пьяному обычаю» подлежало сыску в обычном порядке. Смягчающим обстоятельством для говоривших «непристойные слова» было только юродство или безумие, когда ответчик был «с ума сброден», т.е. был дурачком, с которого спроса нет. Когда воронежский воевода донес в Москву, что «уродливый (юродивый) человек Сенька Чинной говорил непристойные слова» про государя, то из Москвы пришла государева грамота с вопросом и разъяснением: «…тот Сенька уродливый ли человек, а буде по розыску объявится, что уродливый, его отдать в монастырь и смирить; а буде не уродливый — ему за непристойные слова урезать языка».

Дважды доносчики спасали жизнь Петру I.

В ночь на 5 августа 1689 года активно поддерживающий в борьбе за престол царевну Софью и возглавлявший Стрелецкий приказ воевода Федор Щегловитов (Щегловитый, Шакловитый) обратился к группе из примерно 600 стрельцов с дерзкой речью, призывая их к бунту против Петра. Щегловитов обвинял Петра в том, что он вводит немецкие обычаи, одевает войско в немецкое платье, имеет намерение истребить православие, царя Иоанна и всех бояр и в других прегрешениях. Разъяренные стрельцы потребовали, чтоб их вели в Преображенское, чтобы убить Петра, но двое из них, Михаил Феоктистов и Дмитрий Мельнов, успели добраться до царя раньше мятежников и через князя Бориса Алексеевича Голицына открыли Петру заговор. Петр с обеими царицами, с царевной Наталией Алексеевной, с некоторыми боярами, с Гордоном, Лефортом и немногими потешными убежал в Троицкий монастырь (по словам Гордона — без штанов). Перед восходом солнца прискакал Щегловитый с убийцами, но, узнав об отсутствии царя, сказал, что приезжал он будто для смены стражи и поспешил обо всем уведомить царевну. Она не смутилась и не согласилась последовать совету князя Голицына, предлагавшего ей бежать в Польшу.

Из Троицкого монастыря Петр послал в Москву указ к своим боярам и иностранцам быть немедленно к нему с их полками. «По указу явились Стремянного полка полковник Цыклер и пятисотный Ларион Ульфов, да пятидесятник Ипат Ульфов, да с ними пять стрельцов с дополнительным доносом на Щегловитого. Щегловитый и его сообщники отданы были боярам на суд. Четыре дня Щегловитый, ни в чем не признавался, но после нескольких ударов кнутом во всем признался и подал свои показания на письме за своей рукою. Он и двое из его сообщников были колесованы, прочим отрезали язык, других ссылали»^{31}.

22 января 1697 года два стрельца пятисотский Ларион Елизаров и пятидесятник Григорий Силин донесли Петру о намерении стрелецкого полковника Ивана Цыклера и его сообщников, окольничего Алексея Соковнина и стольника Федора Пушкина, зажечь дом, в котором находился царь и во время пожара убить его самого. Петр приказал гвардии капитану Лопухину в назначенный час быть с командою в доме заговорщика Соковнина, а сам, не дожидаясь, приехал туда с одним денщиком. Он лично арестовал заговорщиков и нарядил над ними суд из бояр, окольничих и палатных людей. Под пытками Циклер показал, что его к преступному замыслу побудили упреки в старой дружбе с Милославским. На допросе он оговорил царевну Софью, вследствие чего последняя была пострижена в Новодевичьем монастыре, а вырытый труп Милославского, умершего еще в 1685 году, был обезглавлен на плахе во время казни заговорщиков. Головы четвертованных 4 марта 1697 года Цикл ера и его сообщников были воткнуты на «железные рожки» и выставлены на несколько дней на Красной площади[4].

Во время суда над заговорщиками Петр занемог горячкою. Многочисленные друзья и родственники преступников хотели воспользоваться положением государя для испрошения помилования им девяти человек. Но Петр был непреклонен; слабым, умирающим голосом отказал он просьбе и сказал: «Надеюсь более угодить Богу правосудием, нежели потворством»^{32}.

В июне 1700 года певчий дьяк Федор Казанцев донес в Преображенский приказ, что его сестра с мужем «живут у книгописца (переписчика книг) Талицкого и слышат у него про государя всякие непристойные слова; да он же, Гришка, режет неведомо какие доски, хочет печатать тетради и, напечатав, бросать в народ». Действия Талицкого власти расценили как призыв к бунту. Перед арестом Талицкий сбежал, приказ о его аресте разослали по всей стране, а за его поимку была обещана громадная по тем временам награда — 500 рублей. Талицкого арестовали через два месяца. Сначала он отказывался от обвинений, но после пытки признался, что составил письмо, в котором говорил о наступлении последнего времени и о пришествии в мир антихриста, под которым действительно разумея царя. Писал он также и другие письма в укоризну государю, советуя народу от него отступить, его не слушать и податей не платить. В тех же письмах он советовал стрельцам воспользоваться случаем, когда Петр пойдет на войну, собраться в Москву и на царство выбрать «князя Михаила», то есть боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского, от которого народу будет добро, так как он милостив.

Списки со своих воззваний Талицкий, по его признанию, давал читать своим друзьям и единомышленникам, а некоторые статьи об антихристе и последних временах вырезал на доски, намереваясь отпечатать их и раздать в народ с целью возмутить его на убийство государя. Из признаний Талицкого и из свидетельских показаний выяснилось, что «поносные слова» о государе высказывал он и в устных беседах с разными лицами. Говорил он об этом, например, с тамбовским епископом Игнатием, который, слушая его речи, рыдал, рыдал и над чтением написанного в тетрадях, целовал последние и просил Талицкого дать ему список с них. Выяснилось, что подобная же беседа была у Талицкого с князем Иваном Ивановичем Хованским, также отнесшимся сочувственно к его речам. А некий поп Андрей показал, что Талицкий называл Москву Вавилоном, а государя антихристом и говорил: «Какой он царь, сам людей мучит», а про царевича выразился: «От недоброго корня и отрасль недобрая». Монах Матвей рассказал на допросе, что Талицкий однажды, явившись к нему в келью, говорил: «Что вы спите? пришло последнее время; в книгах пишут, что будет осьмой царь антихрист, а ныне осьмой царь Петр Алексеевич, он-то и антихрист».