Аве Мария работала в бригаде реаниматологов-анестезиологов, или, по-русски выражаясь, воскресителей-усыпителей, в подчинении Коли Козлова. Там она его и полюбила за удаль и талант основателя. «Не забывайте, Маша, – повторял ей доктор Рыжиков в трудные минуты жизни, – он – основоположник. Его имя будет золотыми буквами выбито в истории нашего города вместе с именами других первопроходцев. Например, основателями водопровода, трамвая, главной аллеи, театра…» Как всегда Аве Мария смотрела трагически, не понимая, шутит он или серьезно. Сейчас над марлевой повязкой ее глаза стали еще трагичней, хотя Коля Козлов был как никогда хорош – трезв, деловит, весел, умен как черт.

Начав отслаивать бритую щетинистую кожу от запущенных рубцов и трещин черепа, доктор Рыжиков тяжко вздохнул: «Ох, нелегкая это работа… из болота тянуть бегемота…» Рубцы туркутюковской головы спрессовались в окаменевшую породу, в которой, кажется, можно было найти отпечатки древнейших рыб и птиц. Шустреньким остроконечным ножницам этот материал был непосилен.

– От такого скальпа и апачи отказались бы, – снова обидел доктор Рыжиков Туркутюкова, когда жалкий клочок истерзанно-красной, с прорехами, увешанной блестящими зажимами, кожицы отделился от черепных надолб. – А это прийдется выковыривать прямо с костями. Коля! Вы здесь самый высокий, поправьте, пожалуйста, лампу. Что-то в глазах зарябило. Сильва Сидоровна, у вас есть куперовские ножницы? Самые острые? Уф… Братцы кролики, дайте на чем сидеть! Я ведь контуженный…

Коля Козлов, мелькая из-под зеленой пижамы тельняшкой, задрал над всеми руки и стал наводить лампу точно в цель. Кто-то пододвинул крутящийся музыкальный стул и стал его крутить, прилаживая под зад доктора Рыжикова. Он говорил: «Выше, ниже…» – пока наконец не приладился, после чего тяжко вздохнул: «Эх, рвануть бы этот железобетон динамитом…»

К счастью, Туркутюков проспал и это рацпредложение.

Гудела и сипела аппаратура, нагнетая в него смесь кислорода и азота, то есть обычный воздух, если так можно выразиться в присутствии медицины. Кого-то второстепенного от этого гудения начало клонить в сон. Доктор же Рыжиков, севши на стул, стал окончательно похож на добродушного сапожника, тачающего обувь. Только в руках у него был не башмак, а кровоточащая и истерзанная голова героя. Сердце уже ныло при виде ее, но это было только начало.

– Вот вам классическая линия Маннергейма. И мы тоже берем ее буквально голыми руками.

Летчик и эту обиду проспал.

– И классический образец запущенности. За такую запущенность надо и больного, и врачей… Штрафбат по ним скучает. «Вы лучше лес рубите на гробы, в прорыв идут штрафные батальоны…»

Нарастающая словоохотливость доктора Рыжикова во время операции сбивала с толку многих. Им казалось, что все ему раз плюнуть. Что с ним запросто можно беседовать на самую любую тему, а операция идет сама собой. Но свои знали, как это обманчиво. И что у доктора Петровича просто такой способ сосредоточиваться. Поэтому даже рыжая кошка Лариска, никогда не лазившая за словом в карман халатика, сейчас молча давала ему побалаганить. Доктор же Рыжиков уже переходил на складный лад, в котором мешались рифмованный и белый стих, походно-строевой эпос, фольклор города и деревни. Например: «А ну-ка, Маша, Маша с Уралмаша, налей-ка мне зеленочки, налей!»

– Но эта запущенность уважительная, – все-таки сменил он гнев на милость. – И в трибунале я занял бы место защитника. Вы знаете, кто лежит перед вами, товарищи судьи? Героический транспортный летчик, который спас полный транспортный самолет таких гавриков, как я… Они шли на высадку. Их, конечно, подбили. Самолет загорелся и стал беспорядочно падать прямо на голову торжествующему врагу. Но летчик свято помнил, что у него полная кабина живых людей, у которых парашюты уже не успеют раскрыться. Так бы никто и не пикнул, если бы он не сумел посадить самолет на поле. Правда, сам изувечился, но десант в основном спас. Они несли его на руках, без сознания, трое суток по немецким тылам. Потом оставили в деревне у крестьян. Ну, а крестьяне как лечат? Перебинтуют, дадут самогону – и лежи…

Туркутюков лежал с откинутым на лицо розово-жутковатым скальпом, пугая присутствующих. Но это здесь никого не смущало. Тогда, для большего устрашения, ему на голом черепе зеленкой вокруг огромной вмятины, захватившей темя и лоб, был начерчен пятиугольник с пятью жирными точками на углах. Татуировка на кости. Но все равно пугаться было некому. Не дай, конечно, бог ему увидеть себя в зеркало. Но пронесло.

– Так… Тут нужно вдохновение… – всмотрелся в этот рабочий чертеж доктор Рыжиков из своей амбразуры между низко надвинутой шапкой и марлевой маской. – Кто-нибудь из вас знает данные физиологов, что за время операции – большой, конечно, – хирург должен быть в среднем два раза в предынфарктном состоянии? Никто не знает… Я сегодня держался за сердце? Никто не помнит… Значит, буду держаться. Ну, так… Коловорот мне. И пот со лба стирайте, чтоб не накапать.

От вращения коловорота (чисто слесарного) очищенная сперва от волос, а потом и от кожи голова бедного Туркутюкова тряслась и прыгала. Не отрываясь просверлив первую дырку, доктор Петрович взбодрил окружающих:

– Эй, братцы кролики, следите-ка за интубационной трубкой! А то она от моего усердия выскочит изо рта. Уф! «Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты, а дорогою степною шли домой с войны советские солдаты…» Твердая же у него кость… Гвардейская!

Все гвардейское доктор Рыжиков уважал. Сам гвардеец. Это Туркутюков мог бы и слышать.

– Маша! Не ваша Маша, а наша Маша! Вы фрезу точили? Что-то совсем не берет… Перекись мне! И воску!

Кругленькая, с копейку, дырочка в черепной кости быстро наполнилась розовой влагой. Оказывается, кость тоже кровоточит, не хуже мяса.

На третьей и четвертой дырке доктор Рыжиков говорил уже меньше, дышал тяжелее.

– Вот так и зарабатываешь дочкам на телевизор… Мне бы парня в напарники, а у нас тут гарем…

Вынул коловорот из дырки и отдохнул немного, пока рыжая ассистентка вымакивала оттуда кровь. Руки уставали главным образом потому, что крутить необходимо на весу. Чуть поднавалишься телом, поднажмешь – можешь проломиться сверлом в святая святых. В то самое серое и студенистое, совсем уже ничем не защищенное.

Четвертая и пятая дырка в основном прошли в молчании, которое не нарушалось даже при смене копьевидной фрезы на конусообразную.

Но все пять дырок оказались только началом.

Дальше некоторое время не произошло ничего обидного для оперируемого. Зато доктор Рыжиков самого себя назвал примером пещерного кретинизма. Это у него всегда вырывалось легко.

По счастью, жизни и здоровью (дальнейшему) Туркутюкова промашка доктора Петровича не угрожала. Просто тоненькая и гибкая ниточка-пила Джигли отказалась пролезать под черепной костью от полыньи к полынье.

– Пожалте, вход бесплатный, – пригласил доктор Рыжиков всех посмотреть на себя. – Первобытный кретин во всем волосатом сиянии. Там же одни рубцы и сращения. А я верблюда в игольное ушко. Как после ашхабадского землетрясения. Она же и лезть не должна. И что тогда делать? А делать вот что. Раз-два, взяли… Что взяли? А взяли вот что…

И его пальцы с каемочкой туркутюковской крови под ногтями несколько раз сжали воздух. Сильва Сидоровна, за что она и была на вес золота, мгновенно вложила в них костные кусачки. Тут уже клацануло всерьез.

– Сегодня накусаемся, – предсказал доктор Рыжиков. – На всю оставшуюся жизнь. А как там трубка? Прочно сидит?

Ему сказали, что пока прочно. Тогда череп стал постепенно скусываться, то есть кусачки стали в нем проделывать траншейку от лунки к лунке. Труд стал медленно-каторжным. Кус кусачками, осторожный щелк ножницами, затем скальпелем – костные надолбы и ежи переломанного черепа вросли в разорванную мозговую оболочку, врезались в сам мозг и усердно сверлили его. По-медицински выражаясь, это и была зона эпилептического раздражения. Выражаясь по-простому, доктор Рыжиков ее сейчас вырубал железом и огнем. Зажим, тампон, электропинцет. Дымок подгорелого мяса. Четверть сантиметра окаменевшего рубца пройдено. Доктор Рыжиков разгибает контуженую спину, разминается и сгибается снова. Несколько раз ему в лицо брызжут капельки крови и застывают там коричневыми точками. Ему хочется попросить кого-нибудь постучать по спине кулаками, но он боится, что это бестактно. И говорит о другом.