Через несколько секунд он вернулся в студию и лихорадочно осмотрел ее. Там по-прежнему стояло кресло на фоне все тех же выцветших обоев с деревьями; рядом был круглый столик, на нем — ваза с цветами. Меньще минуты назад здесь еще сидел мистер Томас Уилсон, являя собой саму Смерть. «Не могло же мне все это просто померещиться, — мелькнуло в его расстроенном, усталом сознании. — Что-то я все же видел!» Он припомнил газетные статьи, в которых давались мистические советы — как бороться с привидениями, как вести себя при встрече с потусторонним миром, что делать, если вас одолевают ночные кошмары и тому подобные. «Быть может, — подумал он в смятении, — что-то должно случиться со мной!» Обескураженный, Дженкин некоторое время продолжал осматривать помещение в ожидании того, что мистер Уилсон вот-вот появится так же таинственно, как исчез. Он вновь и вновь мысленно воспроизводил загадочную сцену, реконструируя ее в мельчайших подробностях. И вдруг ясно вспомнил две детали, которым до сих пор не придавал значения и которые теперь казались весьма и весьма странными. За все время, проведенное в студии, посетитель не произнес ни одного слова, а сам он, в свою очередь, ни разу к нему не прикоснулся. Не теряя времени, Дженкин надел пальто, шляпу и направился в соседнюю лавку за чернилами и канцелярскими принадлежностями, хотя и не испытывал в них ни малейшей надобности.

В «Букинисте» все было как обычно, однако мистер Уилсон отсутствовал за прилавком, на котором в беспорядке лежали книги. Другой продавец вполголоса разговаривал с высоким джентльменом. Мистер Дженкин кивнул им при входе и принялся рассматривать коробку дешевых стилографических перьев, ожидая окончания их беседы. Не принять в ней пассивного участия он не мог. Магазин, насколько он знал, имел постоянных клиентов, и высокий джентльмен, очевидно, был одним из них. Дженкин уловил только обрывки разговора, но до сих пор помнит все, что тогда услышал. «Примечательно, не правда ли? Это были последние слова умирающего, — сказал высокий джентльмен. — Весьма примечательно. Помните, у Ньюмена: „Да воцарится свет!“ — так, кажется?» Продавец удрученно вздохнул. «Верно, — подтвердил он, — именно так». Далее последовала пауза. Дженкин еще ниже склонился над перьями.

«Этот случай тоже в некотором роде характерен, — добавил джентльмен, направляясь к выходу. — Давнее обещание, понимаете ли, невыполненное, но не забытое, неожиданно всплывает в предсмертном бреду. Любопытно, весьма любопытно. Достойнейший был человек, благородный и порядочный — до самого последнего вздоха. Я знал его двадцать лет — он ни разу не нарушил своего обещания…»

Автобус, промчавшийся мимо магазина, заглушил конец фразы, а потом Дженкин услышал уже слова продавца, идущего по направлению к двери: «Только представьте, он уже наполовину спустился по лестнице, когда его нашли, и все повторял: „Я обещал жене, я обещал жене“. Мне говорили, было нелегко затащить его обратно наверх. Он отчаянно сопротивлялся. Это, полагаю, и погубило его так быстро. Через четверть часа он скончался, повторяя все те же слова, — „Я обещал жене“…»

Высокий джентльмен откланялся, и мистер Дженкин, забыв, зачем пришел, бросился к продавцу.

— Когда это произошло? — хрипло спросил он, с трудом узнавая собственный голос.

Ответ гремел и гудел у него в ушах, когда минуту спустя он возвращался домой: «Около шести часов — да, незадолго до шести. Да, болел уже две недели. Свалился с тяжелой лихорадкой, когда собирался идти к вам, мистер Дженкин. Сильно переживал, что не успел договориться с вами о портрете. Да, очень печально, действительно очень печально».

Мистер Дженкин не вернулся в тот вечер в студию. Всю ночь там горел свет. Он пошел в свою маленькую комнату, выспался, а на следующий день отдал фотопластинку ассистенту для проявки.

— Тут какой-то дефект, сэр, — сообщил ассистент, проявив пластинку. — Ничего кроме вспышки света — необычайно яркого света.

— Сделайте тем не менее отпечаток, — попросил Дженкин.

Через шесть месяцев, рассматривая пластику и отпечаток, фотохудожник обнаружил, что удивительные потоки света исчезли и там и там. Сверхестественный блеск совершенно погас, как будто его никогда и не было.