И правда, неожиданно выяснилось, что Ксения Школьникова, маленькая девочка десяти лет, год назад зазевалась на улице и чуть не попала под троллейбус. В последнюю секунду на неё бросился Петя Кутьков из третьего корпуса и так её толкнул, что она отлетела на тротуар, ушиблась и, ничего не поняв, собиралась задать Кутькову как следует. Оказалось, однако, что Кутьков её вытолкнул из-под троллейбуса, а самого его задело крылом, порвало куртку и так отшвырнуло, что он потом неделю хромал. Раньше об этом никто не слышал. Кутьков молчал, по-видимому, из скромности, а Ксения боялась, что ей попадёт от родителей за неосторожность. Теперь она неуверенно рассказала эту историю, сильно сомневаясь, что её рассказ пригодится для передачи. Все дружно стали её ругать.

— Петька молчал из скромности! — кончали ей. — Он молодец, так и надо, а ты-то хороша — человек, может, жизнью рисковал ради тебя!

Петя Кутьков только сопел и краснел. Было ясно, что рассказать по радио он ничего не сумеет. Решили, что пусть расскажет Ксения.

Та осознала, как было с её стороны гадко молчать, и дала слово как можно ярче и убедительнее всё рассказать перед микрофоном.

Выяснилось также, как Клава Зубкова вошла как-то в троллейбус, твёрдо зная, что у неё в кармане есть деньги, но оказалось, что деньги высыпались через дырку в кармане. Шарила она, шарила по карманам, и все на неё смотрели с подозрением: вот, мол, хитрая девочка, хочет проехать бесплатно. А Вова Орешков из двадцать третьей квартиры, который отлично её знает и даже несколько раз дёргал за косы, сидел прямо напротив, ухмылялся и молчал, как будто видел её первый раз в жизни. Пришлось бы ей, Клаве, вылезать с позором и идти пешком, если бы не нашёлся хороший человек, который подробно её расспросил, опустил за неё четыре копейки, да ещё и успокоил её.

Поступок Вовы Орешкова решено было предать публичному осуждению.

Накопилось ещё несколько таких случаев, и Катя подумала, что передача, может быть, получится действительно интересная.

В день передачи Катя и несколько ребят пришли пораньше, чтобы проверить, хорошо ли звучат репродукторы и не нарушена ли где-нибудь связь. Катя отчётливо говорила в микрофон: «Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть», а ребята стояли во дворах и слушали.

Репродукторы работали хорошо, и всё было в порядке.

Разумеется, все дворы были своевременно извещены о передаче. Об этом объявляли и утром, и днём, и вечером. В лагерь приходили известия, что многие из взрослых заинтересованы и собираются обязательно слушать. Содержание передачи, кроме названия «Дома и в лагере», держалось в глубочайшей тайне. Со всех ребят была взята страшная клятва, что они прежде времени ничего не разболтают. Поэтому никто, кроме ребят, но знал, кого и за что будут хвалить или ругать. Когда взрослые задавали вопросы, ребята таинственно отмалчивались или намекали, что все услышат много никому не известного и неожиданного. Естественно, что это ещё подогрело всеобщий интерес.

Передача была назначена на двенадцать часов. Те, кто должен был выступать, ходили взволнованные и какие-то по-особенному значительные. Катя категорически запретила читать по бумажке. Никиту Брускова уличили в том, что он всё-таки написал на бумажке текст и пытался вызубрить наизусть.

Никиту выругали, а бумажку отняли и торжественно разорвали на мелкие куски. По лагерю ходил с убитым видом Вова Орешков. Он уже знал, что сегодня будет подвергнут публичному осуждению. Он всё пытался объяснить, что ничего дурного не имел в виду. Он, мол, просто хотел разыграть Анюту, немного её помучить, а то она очень задирается, но жалкие его оправдания никого не убеждали. Каждый, кому он начинал доказывать свою невиновность, под каким-нибудь предлогом от него убегал. Так и ходил он от одного к другому, живое воплощение запоздалого раскаяния, и всё пытался рассказать, как всё било на самом деле, а было, ему казалось, совсем иначе, чем рассказывает противная Клавка, по все убегали от него не дослушав, тем более что даже в его изложении история получалась некрасивая.

В одиннадцать часов в лагерь неожиданно вошла группа взрослых. Впереди шагал директор районного Дома пионеров, весёлый, смешливый человек Иван Андреевич Севастьянов, которого хорошо знали все пионеры района. За ним шли человек пятнадцать. Севастьянов прошёл по лагерю, здороваясь со многими из ребят, многих окликая по имени.

Слух о его приходе немедленно дошёл до Кати, и она побежала ему навстречу.

— Здравствуй, Катя! — закричал Иван Андреевич, увидя пионервожатую. — Принимай незваных гостей.

Оказалось, что обком комсомола проводил трёхдневный семинар областных пионерских работников. Съехались люди из районных центров всей области. Сегодня они последний день в Москве, и сегодня решено показать им городские пионерские лагеря.

— Ты понимаешь, — говорил Иван Андреевич так громко, что слышно было по всему лагерю, — чуть у меня Кировский район всех не отбил. Как будто у них одних есть что показывать. Ну я, конечно, на дыбы — как это так, говорю. Товарищи из области уедут, не посмотрев лагерь Кукушкиной, да это ж позор! А в Кировском районе такой энергичный парень, его тоже голыми руками не возьмёшь. Ссорились мы с ним, ссорились, и вот всё-таки пятнадцать человек отбил. Показывай, Кукушкина. И гордись, теперь тебя вся область будет знать.

В любой другой день Катя, конечно, с удовольствием приняла бы товарищей из области. Но сегодня они пришли удивительно некстати. Времени для передачи оставалось мало, а дел было ещё по горло. Всё-таки она любезно поздоровалась с гостями, извинившись, оставила их на несколько минут, быстро дала указания ребятам, что каждый из них должен сделать, и повела гостей по лагерю.

Она, как всегда, показала достопримечательности, рассказала о волейболистах, о чемпионах настольного тенниса, о лучших спортсменах, о шахматистах, показала портрет Паши Севчука, рассказала о его заслугах и, так как Паша Севчук случайно оказался рядом, познакомила его с гостями.

Но сегодня и Катя рассказывала о лагере как-то вяло и не так интересно, как всегда, потому что все мысли её были заняты предстоящей передачей, и ребята были сегодня совсем не такие, как обычно. Они носились как ошалелые, когда им задавали вопросы, отвечали невпопад, а иногда, к удивлению гостей, начинали подавать Кате с помощью пальцев и гримас какие-то непонятные сигналы и знаки.

Весь лагерь был сегодня занят одним — передачей. Только два человека были совершенно к ней равнодушны, и, как ни странно, именно их двоих передача касалась ближе, чем многих.

Анюта Лотышева ни о чём не могла думать, кроме предстоящей завтра операции. Она бы с радостью отказалась от выступления. Куда уж тут выступать… Маме плохо, операция серьёзная, и папу не могут найти… Ходит он где-то по холодной чукотской земле, и, может быть, с ним тоже случилось несчастье.

Можно было бы с утра поехать в больницу: всё-таки что-то спросишь, узнаешь, поговоришь с кем-нибудь. Но Анюта понимала, что от выступления отказываться нельзя.

В самом деле, уже всюду объявлено, и во всех дворах будут слушать. Да и, кроме того, маме всё равно ничем не поможешь. Надо так надо — выступит. А думать всё равно будет о своём. Выступит — и сразу в больницу.

Миша Лотышев о предстоящей операции ничего не знал, однако и его мало интересовали события, которые предстояли сегодня. Ночью он спал плохо и ему снились страшные сны. Ему казалось, что портсигар под матрацем всё растёт и растёт, разбухает, становится огромным, давит ему на рёбра. Сейчас проснётся Анюта и спросит:

— Что это у тебя под матрацем?

Когда он проснулся, подушка была мокрая. Он, наверное, плакал во сне. А может быть, даже и разговаривал? Может быть, Анюта поняла из его слов, что он сделал? Он в испуге приподнял голову и прислушался: Анюта возилась на кухне. Негромко звякала посуда.

Миша сунул руку под матрац: портсигар лежал на месте, такой же небольшой, плоский, какой был и вчера. Конечно, Анюта его не могла заметить.