По сторонам и впереди копошились изувеченные фигуры матросов. Некоторые ползли на четвереньках, выбираясь на сушу, точно крабы.

До берега оставалось две-три сажени, когда позади раздался страшный взрыв. Вздрогнула вся окрестность, закачался берег. Люди опрокинулись, сбитые упругим толчком воздуха. Что-то со свистом и воем пронеслось над головою. Не успели подняться, как на них обрушилась огромнейшая тяжесть. Это, взметнувшись, накрыл всех водяной вал.

Поезд, подкатывая к станции портового города, затормозил ход. Паровоз зашипел, окутываясь в клубы пара и дыма, в последний раз громыхнул буферами и сцепами и остановился. На платформу вместе с другими пассажирами сошел человек с подвязанной щекой. Опираясь на костыль, он направился к выходу. На него удивленно оглядывались, считая его помешанным. Это был капитан Огрызкин. Некоторые из обитателей злополучной баржи возвращались в свой порт на пароходе. Поэтому капитан опередил их. Выбравшись на улицу, — он взял извозчика и покатил прямо домой.

Ярко светило солнце, в безветренном воздухе разливалось тепло, а капитан, вздрагивая, зябко ежился. Стучало в висках, горькие, больные думы, как мыши, грызли мозг. Жена осталась в чужом порту, поселившись вместе со шкипером в морской гостинице. Зачем же, собственно, он, Огрызкин, едет домой? Неужели только затем, чтобы почувствовать пустоту своей квартиры и весь ужас своего одинокого существования? Он не выдержит этого и окончательно сойдет с ума.

Неожиданно крикнул в спину бородатого извозчика:

— Сворачивай на Гороховую улицу! Мне нужно в пароходную контору заехать.

Извозчик, обернувшись, подозрительно взглянул на капитана и забормотал:

— Для меня все едино. Куда прикажете, туда и свезу. Хоть на тот свет. Только деньги платите.

Потом хлестнул кнутом свою кобылу, нескладно-большую, в шершавой серой шерсти, с отвисшим животом.

— Ну, шевелись, графиня заморская!

Замирало сердце, рябило в глазах, когда Огрызкин входил в пароходную контору. Он в раздумье остановился в дверях и готов был уже повернуть обратно, но в этот момент, направляясь к выходу, столкнулся с ним сам директор.

— Как! Капитан Огрызкин? Откуда взялись? С того света?

— Почти с того света. Сам-то я прибыл, но должен огорчить вас.

— Чем?

Огрызкин вздохнул и с болью, словно вырывал глубокую занозу из своего тела, промолвил:

— «Дельфин»… погиб…

Директор, сообразив что-то, попросил Огрызкина к себе в кабинет, а затем для чего-то пригласил несколько человек служащих.

— Садитесь, капитан, и расскажите все, что случилось с нашим пароходом. Пожалуйста, не волнуйтесь. Несчастные случаи могут быть со всяким человеком. Дайте для капитана стакан воды!

Огрызкин утонул в большом мягком кресле и робко осмотрелся. Кабинет был просторный, в темно-строгих обоях, с тяжелой мебелью, обшитой кожей. В одном углу, на отдельном столе, в стеклянном футляре, поблескивая эмалевой краской, стояла модель пассажирского парохода. Стены были увешаны картограммами сделанных судами рейсов и перевезенных грузов за последние годы, фотографическими снимками разных кораблей, морскими картами. Здесь имелись даже такие инструменты, как барометр и хронометр. Все это было знакомо капитану и все это, внушая некоторую боязнь, увеличивало значение человека с бритым, сухо-деловым лицом, что уселся по другую сторону большого письменного стола. Но ласковый тон и заботливость директора приободрили Огрызкина, пробудив смутную надежду. Докладывая о гибели «Дельфина», он больше всего ссылался на свою болезнь: головная боль сбила его с курса.

Отхлебнув воды из стакана, капитан продолжал:

— Подводная часть парохода была, вероятно, проржавлена и поэтому оказалась слабой. Как только мы сели на камни, днище сразу проломалось. В машину хлынула вода. Об этом может засвидетельствовать кочегар Втулкин, находившийся в то время на вахте. Поэтому моей первой заботой было — это спасти людей. Мы пересели на баржу и перерезали буксирный канат. На судне остался только машинист Самохин, по-видимому, он не успел выскочить и погиб вместе с судном.

Директор фальшиво ахал, удивлялся, делая большие глаза.

Капитан, облизывая сухие губы, рассказывал дальше: как мотались на барже, как избавились от мины, как пришлось спасаться, когда волнами прибило их к берегу.

Директор сухо спросил:

— Что стало с баржей?

— Миной взорвало ее.

— А сколько жертв?

— Несчастные случаи постигли нас в то время, когда мы оставили баржу и пустились вплавь к берегу. Два человека расшиблись насмерть о камни: старик с баржи и матрос из моей команды. Некоторые оказались изувеченными: у кого сломана рука, у кого нога, другие отделались ушибами.

Директор, ядовито улыбнувшись, снова обратился к Огрызкину:

— Скажите, капитан, домой вы еще не заезжали? Наверное, ваша супруга страшно беспокоится о вас?

Огрызкин, смутившись, слабо пробормотал:

— Нет, я со станции прямо в контору направился.

— Вы хорошо сделали, капитан, что заехали прямо к нам и все так откровенно рассказали. Должен вас порадовать: мы приобрели новое судно, которое ни в чем не уступит «Дельфину». Я полагаю, что вы не откажетесь поплавать на нем?

Капитан не верил своим ушам.

— Я, конечно, очень устал после таких переживаний. Вы сами понимаете это. Но если вам угодно, я не прочь еще послужить вам.

— Вот и отлично. Сейчас мы посмотрим новое судно.

Через несколько минут два извозчика катили в гавань. На переднем сидели капитан и директор, позади ехали двое служащих.

Приближаясь к набережной, капитан широко открыл глаза. У стенки стоял пароход, поразительно схожий с «Дельфином», и на нем среди незнакомых матросов прохаживался молодой капитан, дальний родственник его, некий Ларин. Огрызкин протер глаза и снова посмотрел вперед. Сомнений никаких не было. Все тело покрылось холодным потом, точно оно было снеговое и таяло под горячим солнцем. Не заметил, как остановился извозчик, как слез директор, оставив на повозке капитана одного. В душе было пусто, и в эту пустоту, раздражая нервы, ворвался насмешливый голос стоявшего рядом человека:

— Ну, как вам, капитан, нравится наш новый пароход? Чем он хуже «Дельфина»?

Огрызкину хотелось убежать куда-нибудь, провалиться сквозь землю или с грузом железа броситься в море. Но он продолжал оставаться на повозке, почти ничего не соображая, точно его пришпилили к месту, как сам он когда-то, будучи мальчиком, пришпиливал булавкой какое-нибудь насекомое к коробке. Воздух будто наполнился туманом, желтым и противным, точно гной, и трудно было прочитать прыгающие буквы, составлявшие название парохода. Повернул голову. Рядом увидел лицо, расколотое злобным смехом, и сверкающие стекла пенсне, точно глаза удава. В душе Огрызкина что-то прорвалось, закипело пеной обиды. Первый раз в жизни он крикнул смело и дерзко:

— Стервятник четырехглазый!

И с размаху ударил по стеклам пенсне.

Капитана схватили, смяли, и ему, ослепшему от потери сознания, казалось, что его стараются протащить через канатный клюз парохода, вытягивая все туловище, ломая кости.

На шестой день одиночного заключения машинист Самохин переживал особенную тоску. Душа, привыкшая к морским просторам, рвалась из этих давящих стен. Вспоминалось прежнее плавание. Кочуя по водным степям, в каких только странах он не побывал, в каких портах не останавливался. И хлестало в лицо лютыми ветрами севера, и обжигало нестерпимым зноем тропического солнца. Повидал столько людей, разноплеменных и разноязычных. Проносился мимо грозных скал, заглядывал в кольцеобразные лагуны коралловых островов, поросших пальмами. Встречался с кораблями, пенящими моря под флагами других наций. Спорил, как пьяный, с циклонами, выдерживая чудовищный натиск воздуха и зыбей. Отдыхал на широкой груди заштилевших вод, растворяясь в ласковой синеве, в солнечном блеске, в трепете золотых струй, жадно воспринимая все разнообразие жизни, как воспринимает море вливающиеся в него ручьи и реки. А теперь должен сидеть в узкой камере, прислушиваясь к мертвой тишине. За что?