— Ты — мой отец!

За подобную наглость его наказали на площади плетьми и выгнали из города.

— Я отомщу ему! — сказал Микаэль, прощаясь с родными.

— Не надо мстить, не надо мстить, — уговаривал его добрый старый Коркис, который любил мальчика, но боялся его упрямства и необузданного нрава. Сам он, человек кроткий и мягкий, всегда уступал…

Но в жилах мальчика текла буйная и горячая кровь. Он сверкнул зубами и сказал:

— Я отомщу! Я вернусь как герой… обязательно вернусь…

— Главное, будь добрым и честным мальчиком, — просила мать.

— Честным? — переспросил Микаэль, которого ещё трясло после плетей. — Нет, надо быть сильным! Сильным! И берегитесь тогда, господа первосвященники! Берегитесь! — повторил он сквозь зубы, выходя из дома через задний двор. Потом он прокрался в соседский сад, оттуда перемахнул через забор — прямо в священную рощу, миновал собор и скоро очутился за городом. Он шёл в Разбойничьи леса, тёмные и дремучие; в руках у него был только кулёк с едой.

Сначала Микаэль попал в цирковую труппу, с которой изъездил много стран, был канатным плясуном и проделывал головокружительные сальто-мортале. Потом он присоединился к труппе бродячих актёров; природная восприимчивость, уменье глубоко и тонко чувствовать, огромная духовная сила в сочетании с юношеской красотой — всё это помогло ему вскоре стать одним из самых вдохновенных исполнителей шекспировских ролей. На сцене он вживался в свою месть и в своё будущее величие, а непомерная гордость духа никак не соответствовала его более чем скромному положению бродячего комедианта.

Труппа ездила из одного города в другой, давала представления при княжеских и королевских дворах и всюду имела большой успех. В Парме Коркису не повезло, и ему пришлось прервать свою столь удачно начатую артистическую карьеру. Впрочем, жизнь на сцене была для него лишь позолоченной нищетой, и не удивительно, что непрерывно растущая в нём злоба на весь мир и страстная мечта о грядущей мести вскоре сделали его лихим злодеем, ищущим опасностей и приключений.

«Когда изучаешь историю преступлений Микаэля Коркиса, — писал профессор А. П. Бриллеман фон Снупфендорф, — сразу бросается в глаза его удивительное презрение к жизни других людей и к смерти, грозящей ему самому. В сущности, он не был ни кровожадным, ни жестоким. Наоборот, есть немало данных, которые свидетельствуют о его большой доброте и даже готовности пойти на самопожертвование. Достаточно припомнить хотя бы тот случай, когда во время чумы, на рождество, он пришёл на водяную мельницу в долине Роз; недаром впоследствии жители долины освободили его из тюрьмы и помогли ему выбраться из города. Зато не менее удивительна и та почти элегантная лёгкость, с которой он отправлял на тот свет досаждавших ему людей, сосредоточенно и спокойно, как тушат свечу, сжав пальцами фитиль. На закон и религию он обращал не больше внимания, чем на тонкую паутину, внезапно преградившую ему дорогу. Однако самая дерзкая из его бесчисленных авантюр — это, несомненно, его появление в Йоргенстаде на празднике святого Йоргена».

…Так пишет профессор Бриллеман.

В то время Коронному вору было уже тридцать шесть лет. Благодаря своему хладнокровию, презрению к смерти и неустрашимости, он убегал из тюрем с самыми толстыми и крепкими стенами, но кольцо преследователей сжималось вокруг него всё теснее и теснее. Он метался по всей округе, словно лисица, за которой гонятся собаки. После того как Коркис убил курфюрстова зятя и собутыльника графа Кровопийцу (его нашли мёртвым, с ножом в животе, а изо рта торчала гусиная лапка), курфюрст устроил настоящую облаву на знаменитого разбойника; тому едва удалось ускользнуть от ландскнехтов и скрыться в дремучих лесах. В их непроходимой чаще трудно было изловить преступника, зато он сам мог умереть с голоду.

Однако курфюрст твёрдо решил, что на этот раз дичь от него не уйдёт. Кстати сказать, другой знаменитый разбойник, Франц Поджигатель, которого незадолго перед тем курфюрст приказал разорвать на части дикими конями, тоже сбежал из тюрьмы, и оба злодея теперь наверняка скрывались в Разбойничьем лесу. Было решено обшарить весь лес. Девятьсот крепостных крестьян с цепами и косами шли с запада. С юга двигались ландскнехты самого курфюрста, вооружённые ружьями, копьями и сетями для ловли оленей. На востоке была пустошь, а на севере — море. Таким образом беглецов гнали в западню, где рано или поздно их всё равно схватят, если только они сами не умрут с голоду.

А Микаэль Коркис лежал тем временем в лисьей норе в самой чаще леса и грелся на солнышке.

Лицо его заросло бородой, осунулось, одежда превратилась в грязные лохмотья.

Всё ему опостылело. Ему было уже за тридцать, и годы тянулись мрачной и унылой чередой. Казалось, жизнь была прожита напрасно, загублена навеки, впереди — ничего.

Микаэль грустно смотрел на своё красивое гибкое тело, ощупывал грязное лицо, обросшее длинной бородой. Ведь природа наделила его и силой, и умом, и незаурядным талантом. Он сознавал это. А какой ему от всего этого прок? Исполнились ли его честолюбивые помыслы? Как бы не так: пока что он лежит в грязной норе, как паршивая затравленная лиса.

Он влюбился в эту девчонку, принцессу Пармскую… Затеял высокую игру… и так низко пал… прямо в пропасть.

Со стороны дороги до него вдруг донеслись скрип колёс, чьи-то голоса. А потом послышалось пение паломников:

Коркис привстал. Ему пришла в голову блестящая мысль. Она словно молния сверкнула в голове. Ведь это паломники! А значит, благословенный Йоргенстад, город его детства, находится где-то совсем рядом! Очевидно, скоро будет праздник святого Йоргена. А что, если смешаться с толпой? Ведь этак, никем не замеченный, он сможет побывать в родном городе. Никакой курфюрст не сыщет его в той невероятной толчее, без которой не обходится ни один праздник знаменитого святого, а потом он выберется с толпой паломников из города и, может быть, ускользнёт от курфюрста.

Но тут на него нахлынула тоска, и он снова лёг на землю: в памяти вдруг ожили все мрачные и грустные картины его детства.

Дом в переулке Роз: молчаливая, всегда печальная мать, дед, маленький и словно какой-то неземной, такие же маленькие и словно неземные комнатки, маленький садик с кустами роз и высокой, в человеческий рост, фуксией.

За изгородью переулок Роз. Лотта Гвоздика с торчащим вперёд подбородком, толстый одноногий токарь, его самодовольные лентяи-мальчишки… насмешки… фраза, сказанная всемогущему главному капеллану… плети на площади Капитула… Ужас матери и деда, ужас и ни капли злости, негодования, хотя бы обиды!.. Его уход, гордое обещание вернуться обратно сильным, могучим и отомстить… непременно отомстить!..

И вот он вернулся, нищий, всеми преследуемый, словно затравленный зверь.

Он мечтал о мести. Он поклялся вернуться в родной город не иначе как героем, чтобы все склонили перед ним головы… И что же… Через двадцать лет он тайком, под чужой личиной пробирается сюда, чтобы трусливо спасти свою шкуру. А потом поскорее улизнёт из города, не зайдя даже к матери и деду, чтобы его, чего доброго, не повесили на йоргенстадской виселице.

Он пал духом, на него нашло какое-то странное состояние экстаза, очевидно унаследованное от деда: полная отрешённость от жизни, самозабвенное слияние с окружающей природой, со всей вселенной, бездумное оцепенение, своего рода смерть заживо, когда нет ни страха, ни желаний и только птичий писк, пусть самый слабый, или далёкий шум колёс отзываются в душе чудесной музыкой.

Вдруг он услышал, что где-то далеко-далеко звонят колокола. Колокола Йоргенстада! В тот же миг он вскочил на ноги, снова полный сил и неиссякаемой энергии; это тоже своего рода экстаз, вызванный одиночеством, но экстаз активный, зовущий к действию и борьбе: теперь для него не существовало ничего, кроме цели, которую он перед собой поставил.