Вопли восторга были столь оглушительными, толпа выла и ревела с таким упрямым усердием, что от этого можно было сойти с ума. Казалось, все самые яркие краски и самые мощные звуки, самое пылкое восхищение и восторги со всех уголков земли сосредоточились на нём, как лучи в фокусе линзы. На его месте любой другой смертный смиренно стушевался бы, замахал руками, закрыл глаза, заткнул уши и закричал:
— Остановитесь же, довольно! Это уж слишком! Я недостоин такой чести!
Однако Коронный вор был старый комедиант. Он привык к лицедейству не меньше, чем какой-нибудь священник или епископ. Как кот на солнце, он с наслаждением щурился, глядя на бесновавшуюся от восторга толпу. Он знал, что во всём этом рёве нет ни единой мало-мальски искренней или разумной ноты, и простую поленницу дров они встречали бы не менее восторженными воплями, но для него лично этот религиозный экстаз был весьма важным и обнадёживающим обстоятельством.
Олеандра, напротив, была глубоко взволнована. Её грудь высоко вздымалась. Влажными дрожащими руками она сжимала руки Йоргена. Никого из этих невежественных и наивных простофиль Олеандра не принимала всерьёз, никого в отдельности. Но здесь был не один простофиля, а тысячи, десятки тысяч простофиль, целое море простофиль. И не где-нибудь там, далеко, а именно здесь, совсем рядом, и они окружали её со всех сторон. Столько шума и гама, столько простофиль, радостно ревущих во всю глотку, — всё это взволновало, потрясло, одурманило Олеандру. Она плыла по сияющему морю радости. Это был самый счастливый миг в её жизни.
От волнения она побледнела как смерть. Когда толпы паломников снова смыкались за каретой, грохочущий вихрь на мгновение ослабевал и тут же вновь закипал тысячеголосым хором, который в сладостном опьянении распевал старинный гимн о плаще:
Словно по волшебству, безумный восторг толпы вдруг превратился в сладостное ощущение вечной правды и чистоты. Казалось, какая-то непостижимая сверхъестественная сила, какое-то великое чувство, большее, чем может вместить крошечное человеческое сердце, снизошло с небес и заполнило улицы Йоргенстада; это дух, который не обитает больше в чьём-либо сердце; обретя независимость, он теперь оживает на тысячах уст, в ликовании, устремлённом к небесам, в молитвах, в рыданьях и плаче, в дрожи, пробегающей по спине, в звуках гимна, отдающихся далеко в горах.
Олеандра закусила губу и разрыдалась. Крупные слёзы катились по её щекам. О таком блаженстве она даже и не мечтала; она чувствовала себя слабой и ничтожной и в то же время испытывала облегчение, ибо сейчас она могла ни о чём не думать, а только чувствовать, только плакать, плакать открыто, не привлекая любопытных взглядов, плакать так, словно душа празднества и пламенный миг вечности слились в её слезах.
А Коронный вор сидел прямой и невозмутимый. «Господи помилуй!» — презрительно цедил он сквозь зубы и смотрел на весь этот спектакль, как человек, который вынужден досмотреть его до конца.
Между тем шествие двигалось по переулку Капитула и миновало поворот у дворца главного секретаря; на крыше «башни» сидели и медленно потягивали вино молодые кавалеры и девицы, разочаровавшиеся в жизни.
Внизу была невообразимая давка, толпа плотным кольцом окружила брачную карету и отделила её от соборного капитула. Вопли и крики усилились. Балдахин раскачивался, словно паруса во время кораблекрушения. Быки ревели от страха и норовили стать на дыбы. Их выпрягли, и в мгновение ока убогие, калеки, хромые и горбатые, ликуя, впряглись в карету и поволокли её дальше, словно восторг придал их изувеченным телам нечеловеческие силы.
Пиршество на «башне» прекратилось, бокалы опрокинулись. Кавалеры и девицы перевесились через балюстраду и во все глаза смотрели на то, что происходило внизу. Скептические улыбки быстро сбежали с их скучающих физиономий, и они уже мало чем отличались от паломников.
Пока Йорген был лишь теоретической проблемой, они спокойно отрицали его существование как чудовищную бессмыслицу. И вдруг они воочию видят его, живого и здравствующего, окружённого многотысячной толпой и приветствуемого криками радости и восторга. Вот когда просыпаются суеверие и невежество, прячущиеся под маской скептицизма, а перепуганный разум «цивилизованного человека» безоговорочно капитулирует перед фанатизмом дикаря.
Бледный как смерть, воздев к небесам руки, выбегает на улицу молодой вольнодумец Герман и бросается на колени перед каретой святого Йоргена.
— Историческая минута! — говорит Тимофилла, плача навзрыд.
Шествие поворачивает в переулок Роз, где Микаэль родился и вырос. Он не был здесь с того самого дня как его изгнали из города. Он поклялся тогда, что вернётся победителем, и ныне мечта его сбылась. В его честь поют псалмы, его осыпают цветами с крыш и балконов.
Конечно, он предпочёл бы свернуть на соседнюю улицу, ведь в переулке Роз многие могли узнать его. Но нет, шествие движется по своему обычному пути, мимо хорошо знакомых ему ворот и окошек. Вон стоит старая Лотта с торчащим вперёд подбородком; седые букли сбились и закрыли ей правый глаз, она достаёт из своего синего передника гвоздики и бросает их святому. Вон стоит одноногий токарь… А вон там… Сердце Микаэля сжалось и затрепетало. За низеньким белым забором он увидел знакомый ему с детства садик с кустами роз, диким виноградом и большой фуксией. Его родной дом! Там ли сейчас его близкие? По садику идёт старик, голова его трясётся от старости. Его ведёт седая женщина… Это они! Микаэль смотрит не отрываясь. Узнают ли они его? Ужаснутся? Иль молча взглянут на него, предчувствуя неминуемую развязку? Микаэль улыбается и кивает как ни в чём не бывало, но взор его по-прежнему устремлён на мать и деда. Вот они протянули к нему руки и… О, ужас! Старый Коркис, его дед, благороднейший и умнейший из людей, медленно опускается на колени.
— Господи, вот мне и довелось увидеть святого Йоргена, — плачет старик, — довелось увидеть чудо. Значит, не зря я прожил жизнь.
Никто не слышал слов старика, кроме его дочери Урсулы, матери Микаэля. Она заливалась слезами, плечи её вздрагивали от рыданий, и, стоя на коленях, она простирала руки к нему, святому, который ехал через их жалкий переулок и возвещал о том, что благородство, подлинное величие и святость ещё существуют на земле…
Коронный вор мог быть спокоен. Даже родная мать не узнала своего сына. Вот до чего непроницаемым был религиозный туман, застилающий людям глаза!
И Микаэлю стало горько и грустно. Ему показалось, что он — муха, попавшая в банку с клеем, и все эти толпы ликующих богомольцев — тоже клей, в котором он завяз и из которого будет не так-то просто выбраться.
Шествие свернуло на Аллею первосвященников.
Буря восторга бушевала всё сильнее. Посреди площади Йоргена возвышалась статуя святого. Там стояли в ожидании новые толпы паломников. По всему склону горы, от площади до самого источника, куда ни бросишь взгляд, сплошной стеной стояли богомольцы. А вдали виднелся высокий холм с виселицей на вершине.
У самой статуи можно было разглядеть крестьянскую телегу, всю облепленную паломниками, а на телеге стоял Франц, разъярённый и выжидающий…
Нос у Коронного вора заострился и стал похож на клюв хищной птицы. «Погоди, любезный Франц, — думал он. — Как бы тебе не попасть впросак. И если дело у тебя не выгорит, я с удовольствием посмотрю, как вытянется твоя глупая рожа. А если выгорит, я с не меньшим удовольствием посмотрю на рожи этих идиотов. Им тоже придётся не сладко, когда все узнают, кого они катали в золотой соборной карете. Вряд ли они вынесут такой удар, но ничего лучшего они и не заслуживают. От всего сердца желаю им всего самого плохого, и пусть меня разорвут на части. Итак, любезный Франц, давай потягаемся, кто кого!»
Лицом к лицу
Разъярённый, взлохмаченный Франц стоял на телеге. Подавшись всем телом вперёд, он потрясал в воздухе кулаками и рычал: