Изменить стиль страницы

Миг молчания… и он спросил её:

— А на брак-похищение ты согласна?

— Согласна, — выдохнула Асму-Никаль.

Она была счастлива, но душу царапало едва уловимое предчувствие опасности. Поэтому поцелуй, которым кончилось их свидание, был сладок и горек одновременно.

Асму-Никаль ушла, оставив Алаксанду неуловимый аромат своих волос и цветок розового лотоса

Глава 6. В библиотеке царей Хатти

Поэт провёл в царской библиотеке весь оставшийся вечер до самой ночи.

Он часто приходил сюда искать вдохновение в знаменитых поэтических текстах и гимнах на египетском, шумерском, несийском и других языках. Ему нравился идеальный порядок библиотеки, он позволял успокоить мысли и настроиться на возвышенный лад. Идя вдоль деревянных полок с аккуратно расставленными на них массивными ящиками, доверху наполненными свитками папируса, пергамента, глиняными, металлическими и восковыми табличками, испещрёнными древними письменами, он доставал нужные, и раскладывал их на большом столе с каменной столешницей, занимавшем всю середину зала.

Вот аккадские тексты о Саргоне Древнем и Нарам-Суэне и хеттский гимн Солнцу, вот хурритские эпосы «О царстве на небесах», «Песнь об Улликумми» и рассказы «Об охотнике Кесси», «О герое Гурпаранцаху», а вот сказки «Об Аппу и двух его сыновьях», «О Боге Солнца, корове и рыбачьей чете». Они никогда не исчезнут безвозвратно в глубине веков. Алаксанду всегда мысленно благодарил тех людей, чей кропотливый труд сохранил это богатство.

Юноша разложил таблички перед собой и погрузился в чтение сказаний о Гильгамисе, каменном человеке Улликуми и Телепину…

Молодой поэт мечтал сочинить гимн в честь царя страны Хатти. Он бился над ним, пытаясь подыскать слова, достойные великих деяний Мурсили Первого, но не находил нужных слов.

На город уже опустилась ночь, а гимн всё не получался. Слова были лишены объёма, цвета и аромата. Да и мысли его были постоянно заняты отнюдь не деяниями Мурсили. Прежде Алаксанду жил одной поэзией, но потом случилось то, что перевернуло всю его жизнь, он встретил Асму-Никаль.

Алаксанду взял в руки цветок лотоса, оставленный его возлюбленной, и попытался описать его, но не смог.

Он вспомнил знаменитые строки «Праздника в саду»:

Прими цветок лотоса из твоего сада,
Его не отняли у тебя.
Пусть несёт он тебе всякие дары
И плоды, созревающие в нём,
Чтобы ты мог утешиться его лакомствами
И насладиться его приношениями.
Сердце твоё освежают цветы сада.
Тело твоё охлаждает тень его деревьев.
Во веки веков ты будешь делать то, чего пожелает твоё сердце.[1]

Размышляя о том, что же такое поэзия, Алаксанду подошёл к окну. Обычно он устраивался на втором этаже, откуда был хорошо виден город и царский дворец. Поэт смотрел на плоские крыши Хаттусы, вглядывался в синеву ночи, той самой, что описана в стихотворении «К ночи»:

О ночь, даруй мне мир —
И я подарю тебе мир!
О ночь, даруй мне отдых —
И я подарю тебе отдых!
Вечер убрался прочь,
Сломан посох его,
Расколот его кувшин,
И дурная вода пролилась.
Ночь принадлежит матери своей, Золотой Богине.
Мне принадлежит покой природы…[2]

На вершине скалы поблёскивали в лунном свете чёрные гранитные плиты царского дворца. Там, во дворе, окруженном колоннадой, он впервые увидел Асму-Никаль, младшую дочь виночерпия Тахарваиля, девушку с золотисто-каштановыми волосами, сиявшими как красное золото среди темноволосых дочерей Хатти. Это воспоминание заставило сердце поэта трепетать в восторге. Цветок лотоса, который он держал в руках, напомнил ему светлое лицо Асму-Никаль, и в самой глубине его души, там, куда казалось, ещё никогда никто не проникал, родились слова, которые сложились в строки, а затем в песнь.

«Ты смотрела на звёзды, звезда моя…
И я увидел, что лицо твоё прекрасно как лицо Богини.
И было это великим, удивительным событием,
великолепное, неведомое прежде чудо,
подобного которому никто и поведать не мог,
подобного которому не найти в письменах предков…
Я полюбил тебя больше, чем всё прекрасное,
что даровали мне Боги.
Это было непостижимое, неведомое чудо,
что Боги привели тебя сюда в этот день….»

Это было волшебство! Впервые слова родились в самом сердце поэта!

Алаксанду был опьянён неведомым ему раньше состоянием, тем, что называется вдохновением.

Он всё ещё стоял, почти теряя ощущение земли и неба, вглядываясь в ночь, глубокая синева которой, проникая в большие окна, постепенно погружала в темноту ряды библиотечных полок, когда послышались шаги, мягкие, быстрые, вкрадчивые.

И в зал библиотеки бесшумно и неотвратимо, как сама ночная тьма, вошла Харапсили.

Она остановилась у входа. Каждый удар её сердца громко отзывался в висках.

Словно услышав этот неистовый стук, Алаксанду оглянулся.

Блеснув влажными зубами, Харапсили послала юноше самую обольстительную из своих улыбок, и направилась прямо к нему, осторожно ступая по каменному полу.

Приблизившись, она остановилась рядом, изысканно-чувственная и, подобно остро заточенному клинку, столь же опасная, сколь утончённо-красивая.

Алаксанду улыбнулся ей, но его взгляд лишь задел её.

Когда же молчание между ними стало невыносимым, он произнёс:

— Харапсили?..

Неподражаемо обольстительная, мягко и бесшумно, как большая чёрная кошка, приподнялась она на пальцах ног, и приблизила к самому лицу Алаксанду огромные обсидиановые глаза.

Он даже слегка покачнулся, и сделав неуверенный шаг назад, выронил из рук табличку. Та упала на стол, звонко ударившись о его поверхность.

Красавица гибко склонилась над табличкой и прошелестела:

— Что ты читаешь?

«Мы же пока в лунном свете напьемся любовью,
Я постелю тебе ложе, чистое, сладкое, достойное,
День тебе сладкий несёт исполнение радости…»

Харапсили прервала чтение и взглянула на юношу так, что кровь прилила к его лицу.

— Это любовные стихи? — спросила она.

Окончательно теряя самообладание, Алаксанду торопливо отошёл от стола, где лежали таблички со словами любви, обращёнными к другой девушке. Казалось, Харапсили проникла в его мысли, и хотя в них не было ничего противоестественного, ему отчего-то не хотелось, чтобы она знала, кому адресованы эти строки.

* * *

Но Харапсили думала иначе. Она надеялась, что Алаксанду разделит с ней то опьяняющее, волнующее чувство, которое сама испытывала к нему. И эти стихи, они говорили о том, о чём она сама хотела говорить. Но ещё больше ей хотелось, что бы их для неё произнёс Алаксанду.

Но тот молчал, опустив божественно прекрасное лицо.

Харапсили снова настигла его, она не из тех, кто отступает. Если будет нужно, она сама признается ему в том, что больше всего на свете жаждет его.

Но он отступил ещё на один шаг.

Харапсили порывисто схватила руку Алаксанду, смахнув рукавом розовый лотос Асму-Никаль. Ладонь Алаксанду слишком поспешно выскользнула из её ладоней и подхватила падающий цветок.

вернуться

1

Перевод А. Ахматовой

вернуться

2

Пер. В. Потаповой