Так и не признался Лузанов, что не только знает все фоминские новости, но и сам привез в Дядлово эти новости сегодня утром.

Фоминский колхоз «Пламя» мостится на левом низменном берегу Кулима. Земли у него — супесь, худородные, все луга почти каждый год вымокают. Хозяйство извечно даже в середняках не хаживало. Люди из Фоминки уже давно поразбредались по свету, и остались в колхозе лишь те, кому совсем некуда податься: старики, бабы многодетные. За нынешнюю зиму они так проелись, что до нови тянулись на одной картошке. Как только поспела рожь, правление колхоза решило первые гектары обмолотить и дать людям хлеба. Так и сделали.

Слух о разбазаривании зерна в «Пламени» на другой же день дошел до района.

— Это вредительство! — кричал по телефону районный прокурор Мозгляков на председателя колхоза Горюнова. — Под суд пойдешь, Горюнов. Свои узкие интересы поставил выше государственных. Родине из нового урожая не сдал ни грамма, а для собственных нужд транжиришь пудами. Под суд. Не хочу слушать…

— Товарищ Мозгляков… Товарищ Мозгляков… Да пойди ты к черту, товарищ Мозгляков.

Недели через три Горюнова сняли с должности председателя колхоза. Сегодня утром Лука Дмитриевич переправлялся через Кулим на одном пароме с женой Горюнова и от нее узнал все подробности. А часом позднее пересказывал их каждому встречному в Дядлове.

Земля слухом полнится. Многие уже узнали о событиях в Фоминке и не особенно удивлялись им. Дядловцев остро волновало другое: пока колхоз не выполнит план хлебозаготовок — хлеба на трудодни не видать. А кто знает, какой он, этот план! В прошлом году из района три раза к плану кидали довески, и пришлось вывезти все зерно подчистую. Нынче весной брали у государства ссуду на посев — ее надо покрыть…

В Дядлове шел глухой ропот.

Сидя на кромке хозяйской кровати, Верхорубов разулся и гладил свои острые колени, все еще пытался втянуть в откровенный разговор осторожного Луку Дмитриевича.

— Как с сеном нынче? Поставили?

— На ползимы коровенке.

— А другие?

— Да кто как.

— Колхозники довольны?

— Довольны, Иван Иваныч. А что им недовольничать? Не на что. Дожди вот, окаянные, досаждают. А так все бы ладно.

«Вот пойди узнай у такого правду, — испытывая чувство неловкости за мужа, думала Домна Никитична, расстилая на горячей спине печи белые председательские портянки. — Материалец не простой, байка — хоть рубашки шей».

Верхорубов закинул легкие ноги на кровать. Провалился в перину, натянул одеяло до подбородка и удовлетворенно вздохнул: «Да, не поговори с Лукой Дмитриевичем, и не узнать бы ничего о двух тысячах центнеров спрятанного хлеба. Советоваться с народом — прежде прежнего».

Под шепот своих тихих и приятных мыслей Верхорубов скоро заснул, мягко похрапывая. Хозяева ходили на цыпочках, тоже укладывались.

Лука Дмитриевич лег на деревянный диван в избе. Голова его пришлась к самому окну. Дождь шуршал по стеклам, раме и мокрому наличнику. В растревоженной душе Лузанова ворочались и не приходились одна к другой тяжелые угловатые думы. Ой, не зря Верхорубов вытягивал из него о фоминских новостях. Не зря. Вот завтра наведет справку и узнает, что пересуды о Горюнове в Дядлово принес не кто иной, как он, Лузанов. Этого еще мало. Лука Дмитриевич в разговоре кое с кем спрашивал:

— И куда мы идем, куда заворачиваем?

«Хорошо, что хоть о семенах я ему рассказал, — одобрил себя Лузанов. — Все равно кто-нибудь о них сболтнет, а честь за мной. Под Мостовым, значит, земелька покачнется. А про котелочек он, стервец, мне припомнит. Ей-богу, припомнит. Ах, и болтун же ты, Лука. Балаболка. Да провались все. Жить надо молчком возле своей коровенки. Токующий глухарь всегда попадает под выстрел. Хм».

XII

В пять утра, как и распорядился с вечера Верхорубов, Лука Дмитриевич стал будить его. Переминаясь с ноги на ногу, предупредительно и вежливо крякнул:

— Кха. Пора, Иван Иванович.

Видя, что гость не проснулся, будто сам с собой заговорил во весь голос:

— Слава богу, дождь унялся. Надолго, нет? Похолодало.

Верхорубов открыл глаза, спросонья бессмысленно огляделся и, поняв, что не дома, быстро скинул одеяло, натянул брюки, встав лицом к стене. У кровати, один к другому, стояли заботливо вымытые и просушенные сапоги. Начал обуваться. Пока натягивал сапог на правую ногу, левая вмиг замерзла, потому что по полу тянуло острым холодком. Потом без удовольствия умылся, не тронув шею. Выпил натощак стакан молока, поданный хозяйкой, натянул неприятно волглый плащ и вышел на улицу.

Под хмурым небом темно, сыро и грязно. По черной вязкой дороге медленно тянулась телега, вероятно, порожняя, потому что на ухабах легко и громко стучали ступицы. Обочиной ходко проскакал верховой — под ноги Верхорубова плюхнулся ошметок грязи из-под копыт коня.

В центре села Дядлово, на площади, против церкви, гордо вознесся на каменном фундаменте дом-махина о восьми окнах на дорогу. Дом под железом, с водосточными трубами, резным карнизом и резными ставнями. Некогда владел этим богатством купец Семихватов, имевший широкую торговлю в округе пенькой, крахмалом и конопляным маслом. Шквал великого Октября смыл куда-то купчину со всем его многочисленным семейством, а дом его, конечно, остался и верой-правдой служит тем, чьими руками был он построен.

В тридцатые годы в нем был детский приют, а после войны его поделили между собой колхоз и дядловское сельпо. Теперь в белокаменном низу сельмаг, а наверху день-деньской кипит и клокочет колхозная контора.

Весь верх разделен капитальной стеной на две неравные части: меньшая — председательский кабинет, большая — бухгалтерия. От меньшей половины еще отгорожено два окна: одно — закуток для сторожихи конторы тети Толи, другое — кабинет агронома, пыльный, заваленный пучками пшеницы и трав, стопами брошюр и журналов по агротехнике, которые никто и никогда не читывал. На шкафу, окрашенном охрой, пылятся аптечные весы, над ними, на тесовой переборке, прогоревший плакат: «Даешь больше хлеба!»

Когда Верхорубов подошел к колхозной конторе, все окна дома-махины полыхали светом. У коновязи, возле ворот, о чем-то спорили две женщины.

— Митька, вали ты в Убродную падь! — кричал мужской осипший голос.

— Еду вот. Черти, мешки забыли.

В конторе, не умолкая, бухали тяжелые двери. Верхорубов следом за каким-то гремучим дождевиком поднялся на крыльцо, топнул сапогами, сбил кое-какую грязь и вошел в коридор.

— Гляжу, а они у стожочка приткнулись, гы-гы-гы.

— Ио-го-го-го, — весело ржали два парня, пыхая друг другу в лицо махорочным дымом.

«И верно, черти, — беззлобно подумал Верхорубов. — Когда только спят?»

Председатель колхоза «Яровой колос» Максим Сергеевич Трошин, увидев еще в дверях своего кабинета входившего предрика, встал навстречу. Сам росточку небольшого, но плечист, коренаст, тверд на ногах, смущенно заулыбался в усы-скобочку, поправил изувеченной кистью левой руки волосы, гладко зачесанные назад. Поздоровались.

— Вы когда к нам, Иван Иванович? Вот как, вчера еще. Милости просим. Раздевайтесь.

Верхорубову не хотелось раздеваться, но от сырого брезента плаща еще сильнее мерзла спина, потому снял его и повесил рядом с председательским заляпанным грязью дождевиком.

— Поговорить бы нам, товарищ Трошин.

— Сию минуту, Иван Иванович. Вот только бухгалтеру подпишу кое-что.

— А с нами когда?

К столу председателя напористо шагнул высокий парень в телогрейке и лыжных брюках. Парень был без фуражки, кудряв, с висков на щеки колечками скатывались пышные бачки. «Нездешний, — сразу определил Верхорубов. — Из шефов, видать».

Подписывая бухгалтерские бумаги тупым красным карандашом, председатель кивнул на юношу, а сказал Верхорубову:

— Шефы наши жалуются вот, плохо-де кормим, а без мяса дня не живут. Обсудим вашу жалобу, молодой человек.

— В который раз обещаете?

— Все-таки обещаю. — Трошин улыбнулся какой-то куцей, невеселой улыбкой, спрятанной в усах, повторил: — Обсудим, молодой человек.