-Закрой дверь! - рявкнула Лилька, и сама захлопнула дверь перед его носом.
- Лиль, пусти, мне тоже помыться надо, - от жалости к себе Виктор тихонько застонал.
Дверь распахнулась, вышел Сергей, уже одетый, за ним Лилька.
- Слушай, я тебя не повредил? - озабоченно спросил
Сер¬гей. - Черт знает, сам не понимаю, чего это я... Ну, извиняюсь, что ли...
- - Да брось ты, - Лилька потянула за собой Сергея. - Это он из-за Инги одурел. Совсем дошел мальчик. Не понимает, что такая краля не для него... Она все терпела, терпела.
Жалела бедняжку. А он уж и - ноги на стол. Пошли, Сергей!
И потом, когда уже все оделись, и дверь на лестницу распахнулась,
Лилька обернулась к нему через плечо:
- Что? Ты что-то хотел сказать? Нет?.. Тогда - гуд бай, покоритель! Чао!
Фитк снова замолк. Он сидел по-турецки на стуле и ел палочками роллы с тунцом. Я оглянулась. Прямо на могиле, словно на постаменте, были коротконогие стулья без спинок и низенький стеклянный столик, на котором красовалось плоское блюдо с роллами и причудливые извилистые стаканы темного стекла с каким-то напитком.
- А что дальше-то было? – спросила я.
- Слушай, я устал. И вообще я трапезничаю, чего и тебе советую, - бросил он, жуя.
Я отхлебнула напиток, он был какого-то болотного вкуса. А роллы оказались слишком острые, во рту словно пожар полыхнул. Налетел ветер, срывая позолоту с кладбищенских деревьев. Аркады и пролеты ветвей буквально заворожили меня, такая в них была красота! Мне захотелось плакать и ворошить ногами остатки пережитых дней – не только моих, но и всех тех людей, что похоронены здесь, всех, чью жизнь мне показал Фитк. Ветер, резкий и пылкий, мял мою одежду, целовал меня как шальной, комкал и рвал мою душу…
Фитк, наконец, насытился, и мы пошли вдоль могил, наши волосы взвивались от порывов этого шального ветра. Потом мы зашли в оградку осыпанной золотом листьев могилы, сели на металлические сиденья, и Фитк стал рассказывать историю очередной умершей.
- Женщина с ведрами идет к колодцу. По дороге весело с кем-то переговаривается. Из-за штакетника видны только голова ее и плечи, а собеседника и вовсе не видать. То ли ребенок, то ли кто-то низенький, старичок… Серые планки штакетника, мелькая, бегут по ее выгоревшему платью, и кажется, будто это забор движется мимо женщины. Лицо у нее медное от ветра и солнца, грубое, доброе. Плечи широкие, коромысло степенно покачивается на них, звякают ведра. То и дело она оборачивается, улыбается кому-то, и видна ее сильная шея. Волосы туго закручены на затылке. Лет ей тридцать, а может, и за сорок. Вот женщина прошла, вот уже у колодца. Не очень-то стройна, сколочена так же крепко и просто, как сруб колодца, куда она со звоном запускает цепь.
За женщиной плетется мохнатая коза. У козы тонкие полуизогнутые рожки… Женщину и козу заслоняет вдруг толпа идущих – это с поезда. Люди с битком набитыми сумками проходят мимо… Широкая панама с загнутыми полями проплывает над забором. Лицо под панамой как пареная репа, длинный нос, очки в черной оправе, и ворот толстой, наглухо застегнутой кофты. А, да это тетя Лера. Видать, в город ездила за продуктами. На миг она загородила и женщину, и колодец. Панама трясется в такт ее тяжелым, солдатским шагам.
Прошла. Коза вдруг заскакала вприпрыжку, как пес. У козы черные надбровья и кокетливая полоска на носу. А удлиненное рыльце чудесно своей белизной. Коза изящнее своей хозяйки. Женщина опять оборачивается, смеется. С козой разговаривает.
А Надя сидит на подоконнике, ноги босые поджала, глядит в окно. На коленях косточки выпирают, кожа натянулась, побледнела на сгибах. Солнце жгучее, ветер. Скоро подруга ее Таня кончит заниматься, зайдет, и они пойдут на речку. Скорей бы! Одной неохота. В палисаднике бродит Вовка, томится, за калитку поглядывает. Таню ждет. То-то он выбритый, причесанный, в чистой рубашке. Надя глядит на свои руки – отлично загорела за две недели.
За окном береза, она мохнатая, как коза. Ветвистая. А на кухне бабушка с тетей Верой обед готовят. Надя думает: в городе сейчас – жуть. Неделю назад еще не было такой жары, и то невмоготу. Хорошо, что отпуск на самый зной пришелся.
Вспомнила работу. Длинное тесное помещение, накаленное
от жары, от духоты, от распаренных людей за столами. Окна распахнуты, за окнами асфальт плавится, излучает парной химический дух, и все внутри пропитано этим духом. В узкой мастерской он соединяется с запахами красок, туалетных вод, потных тел, едва прикрытых легкими платьями. Груды посуды на столах, быстрые легкие мазки мастериц, идет работа… И вдруг такое – хвойный воздух, солнечный свет. Аж в ушах звенит, кузнечиково звенит воздух! Как дышится легко! Солнце нестерпимо яркое и ласковое! Теплый песок ластится под босыми пятками. Возгласы бабушки и тетя Веры:
- Ой, кто приехал! А тощая-то, ну и кощей! А бледная! Замучили совсем девчонку! Ну, мы тебя здесь подлечим, раскормим. Сейчас чайку с медком попьем, устала, поди. А Вовка-то, знаешь, тут девушку завел, красотку. Таней зовут…
И пошли разговоры – про Вовку, про Таню, про учительницу Танину – тетю Леру; это она поселила на лето у себя очередную ученицу. Да и муштрует ее, готовит заранее в консерваторию, куда каждый год поступают ее ученики. Она, тетя Лера-то, Валерия Федоровна, с характером. Вовка не заходит в ее двор за Таней. Она сама сюда приходит, когда отзанимается.
Такие пошли в тот день разговоры… А Надя лишь фыркала недоверчиво. Надо же, длинный Вовка, нескладный, застенчивый до смерти, и вдруг – девушку завел! Не верится даже… Но во дворе появилась Таня – высокая, светловолосая. Сарафан стильный, с оборкой по подолу, а фигура статная, крепкая. Она вроде чуть смущена, она выглядит совсем еще юной и в то же время сильной, зрелой. Это она, Таня, Вовкина девушка… На вид она старше своих семнадцати.
Надя сидит на подоконнике, ждет подругу.
Береза мохнатая за окном, Вовка слоняется по палисаднику. Надя берет зеркало, рассматривает себя: лицо розовое от солнца, нос морковный. Прямые соломенные патлы. Говорят, она похожа на свою незамужнюю тетку, тетю Веру.
Мама говорила, мол, замужество лишает женщину многого. Например, сил, свободного времени, полета. Будь сама мама свободной, как тетя Вера, давно была бы она известной художницей, а из-за этой хозяйственной возни, детей, мужа, пришлось ей довольствоваться скромной работенкой, разрисовкой посуды в мастерской… А почему же тогда тетя Вера не стала известной? Работает как вол, и считает своим долгом помогать то замужней сестре, то брату женатому, то взрослым племянникам? Вернее, они так считают… Она, де, счастливая, со своей мамой живет (с Надиной бабушкой, значит), и нет у нее семейных забот.
Надя рассматривает в зеркало свои ноги, маленькие узкие ступни. Думает: «Мне уже девятнадцать. Работа, отпуск 24 дня, работа. Груды тарелок, чашек, блюдец, солонок, чайников. Синий мазок, золотой, черный, аккуратнее води кисточкой… Конец рабочего дня. Вместе с мамой – на остановку».
- Мам, можно мне на праздник к Наташе пойти, у нее восьмого марта вечеринка?
- С ума сошла! На этих вечеринках пьянки, мордобой. Покалечит тебя какой-нибудь ухарь. Дома сиди, рисуй, пока время есть…
Вот так всегда. А теперь – красота, столько свободного времени!
Свист за окном. Условный посвист… Надя выглядывает, мигом соскакивает с подоконника. Таня пришла. Мастерски Танька свистит, совсем как парень. — Привет! Отзанималась?
— Не совсем еще, — улыбается Таня и закручивает на затылке пышные волосы. — А Вовка где?
— Только что здесь был. Смылся.
— Ха, ха, ха, ха!
— Ой, умора!
Обеих разбирает смех. Смех бессмысленный и счастливый. Еще бы! Солнце-то как плещет, и плескается бликами мелколистая береза в палисаднике, звенят кузнечики в травах, а Вовка тоже, как кузнечик, ускакал застенчиво при виде Тани.