Она в сердцах прихлопнула муху на подоконнике и отошла от окна. Почувствовала вдруг такую ломоту в затылке, что слезы навернулись на глаза. «Тихо!» - приказала себе и вышла в коридор.

Кто-то во врачебном халате бойко шел по коридору. Чтоб успокоиться, она стала его разглядывать. Мужчина, невысокий, полнеющий, живой мужичок с розовым бодрым лицом. Остановился рядом с Жанкой, спросил дружески:

- Что, голова болит? Подожди, сейчас таблетку принесу. Ты из третьей палаты?

- Ага.

- А зовут как?

- Жанна.

- Правда? Красивое имя. А я смотрю: девушка такая красивая, а лицо бледное, значит голова болит.

Жанка досадливо дернула плечом. Почувствовала, что вот-вот расплачется. «Спокойно. Я же ведь красивая. Ишь, как этот на меня уставился, так и ест глазами. Очень даже красивая. А та мымра в капюшоне, ну и пусть. Она ему надоест скоро…» - Чуть полегчало. – «Спокойно! Вот назло всем им заморочу этому голову». Она состроила очаровательную улыбку, и нацелила на медика «киношный» взгляд исподлобья.

Тот обрадовано заулыбался.

- Ну что ж, милости прошу в гости, моя койка слева, - сказала она и, покачивая бедрами, направилась к палате. «Кто он, лаборант или санитар? А может, врач?»

Лидии Семеновны не оказалось, ее перевели в бокс. Значит, и Витя сюда больше не придет. Нескольких больных уже выписали, но койки пустовали недолго. Появились новые люди со своими пакетами и разговорами…

Жанка легла в постель и отвернулась к стене. Паршиво было на душе. Все ее раздражало: белые тумбочки впритык, муторные стены, болтовня больных женщин. Натянула одеяло на голову. Тумбочки и стены исчезли, но голоса остались – въедливыми осами так и лезли в уши. Она рывком вытянула из-под головы подушку и нахлобучила ее сверх одеяла. Но бабья болтовня стала от этого еще слышнее. Дробный украинский говор перекрывал остальные.

- Я, девки, тогда, значит, лимитчицей была. Ну, семнадцати нет, после школы мне все хи-хи да ха-ха. Симпатичная была страсть, а сама-то рослая, а как волосы распущу да глаза намажу, так все парни мои. Ну, баловалась, бывало, с ребятами, как и все девчата наши, ну да никого не любила. И вот раз, значит, идем мы с девками в театр. И вдруг вижу! Ой, девки, как глянула я на него!.. Ну, сидим мы с девчатами в буфете, антракт, а народу жуть, все столики забиты. Он подходит, значит, лет тридцати так, видный такой! Высокий, одетый импортно, причесочка от лучшего мастера, сам такой чернявенький, а глазищи синие, как иллюминация горят, и все на меня одну зыркает. «Девочки, возьмите в свою компанию». Ну, девчонки захихикали, подвинулись, а он возле меня стоит и на край моего стула присаживается, а я сижу, и что на меня нашло, не знаю, никогда со мной такого не бывало, а я… Вот так и познакомились. Сперва ко мне в общагу ходил. Ох и любила ж я его, девки! Прямо помутнение какое-то… Потом я у него и жить стала. Квартирка однокомнатная, паркет, шкаф гардеробный, значит. Костюмов у него, девки, рубашек – прорва! Любил одеться, черт глазастый. Ну, значит, кормила я его, одевала, деньги он у меня брал, «карманные» называл их. Не работал, не. Ну не хотел. Мож, спекулировал чем. А я вкалывала в две смены, дуреха, выкладывалась для него, за рублем гналась, значит. А он днем, пока я на работе, где-то шлялся, вечером приходил, это я уж потом узнала. Отпуск мы проводили на Украине, у родни моей, сказывался моим мужем. А квартиру свою на это время сдавал за шестьдесят рублей. Вот так-то. Сволочь он был, а я, дура, любила его. Старалась. Потом узнала: он, гад, всю свою жизнь вот так на бабах ехал. И до меня у него были девчоночки глупые, и после. Чуял, гад, кто деньгу зашибает, нюх у него был волчий. Жениться, конечно, не собирался.

- Вот подлец, - отозвался кто-то.

- По-одлый, по-одлый, - поддакнул другой голос.

- А все они такие. Я вам, бабы, вот что расскажу, - заговорили слева. – Был у меня отчим. Такой весь вежливый, непьющий. Шофером работал. А сам с высшим образованием.

- Чего ж тогда шоферил?

- А чего же? Инженер сколько получает? А шофер зашибает нормально, и левачит, а чего ж? Мамка у меня продавщица была. А как померла мамка-то – ой, подруги! Деньги после нее остались, все мамкины сбережения, так он фиг нам с сестрой дал. Из дому нас выжил, к тетке мы жить укатили. Мы с Ленкой еще в школе учились тогда. Боялись мы его шибко. Вот так-то, подруги.

- А, хватит об этом! Надоело, - досадливо отозвались через койку от Жанны. - Мужики все такие. Вот мой муж: ласковый как теленок, что ни слово у него – милая, любимая. А сколько я абортов от него сделала, сколько в кожно-венерический из-за него таскалась! И каждый раз: «Прости, милая, не хотел, нечаянно, так вышло, в последний раз…» Я ему: «Последний раз-то твой резиновый выходит». Вот ведь что… Прикидываются они все, им лишь бы своего добиться, а там хоть трава не расти.

- Такая уж их подлая порода. Пропадешь совсем ни за грош ни за копеечку…

- А мне муж сотрясение сделал, треснул спьяну, упала, и на тебе, сотрясение мозга, вот сюда и загремела…

Жанка откинула одеяло с лица. Перевернулась на спину, уставилась в серый, в подтеках, потолок. Озлилась: «Каждый раз вот так. Все одна и та же трепотня. Ноют-ноют, на жизнь жалуются, на мужей-зятей, и не надоест им, вот зануды! А сами, лишь помани, опять бегут. К тем же мужикам. Ну что опять завелись, как патефон испорченный. Выздоровеешь тут, как же. Ни днем, ни ночью покоя нет… - Она поскребла ногтями свою немытую

голову. – Ни ночью. Храпят, как извозчики, духотища, бормочут что-то во сне, вскрикивают. Черт те что, а не палата…

Да-а, заснешь тут, как же! Вот и лезут в башку мысли всякие. О Витьке об этом. О Борисове. И обо всем прочем. Расстройство одно. Да еще болтовня эта бабская, наслушаешься тут всякого. Вот не повезло их палате. Такой контингент подобрался, как нарочно. Стоит только одной какое-нибудь идиотство свое рассказать – и сразу, на тебе, со всех коек такой же бред посыплется. И такого наплетут, хоть стой, хоть падай. А ты потом думай лежи, тьфу! И неужели все это так и бывает? Все правда?! Весь сон пропадет с ними.

Она рывком опять перевернулась на живот, накрыла голову одеялом. «А ведь он даже узнать не захотел, где я, - раздраженно подумала о Борисове. – Ему все равно, жива я, умерла ли… - От злости у Жанки даже скулы свело. С трудом сглотнула слюну. – Вот негодяй! Толкнул меня так, что я башкой об лед трахнулась, и не заметил даже. Сволочь. А я могла и вовсе концы отдать. Да он небось и не заметил даже, что я существую на земле. Что я дышу, учусь, хожу на его лекции! Я для него всего лишь фамилия в журнале, одна из многих человеко-единица, за которую он получает зарплату. Так, что ли? Ему что я, что какая-нибудь там лимитчица, «балующаяся» с парнями… Интересно, ходят ли к нему лимитчицы, или как их там?

Завтра посетительский день. Придут мама и бабушка. Господи, поскорей бы! Как хочется домой!..» Жанка свернулась под одеялом в клубок и тихо заревела в подушку. Плакала, плакала, и не могла остановиться. От этого стало так хорошо, легко и скучно! И хотелось вот так лежать, не двигаясь, и плакать. И больше ничего.

Фитк прервался, картинка погасла, словно выключенный экран. Я заметила, что наш журнальный столик видоизменился, он стал выше и длиннее, а Фитк курит кальян. Передо мной тоже оказался кальян. Я затянулась, голова пошла кругом, и тут в пространстве вспыхнула новая картинка, а голос Фитка зазвучал сам по себе, без его участия:

- Ух, я симпопуля как сосиска! – изрек веселый Войтек и потер толстый нос. – Разве меня нельзя не любить? – по-русски Войтек говорит не очень правильно. –Хочешь жвачку?

И, не дожидаясь ответа, выудил их кармана куртки горсть жвачных пластинок в ярких обертках, зашвырнул их в Нинину сумку.

- А я на «Бонни Эм» был! – прибавил он.

- Без билета? – не поверила Нина.

- Как всегда.

- А как же ты мимо билетерш проскочил? – Нина запустила пальцы в свои рыжие лохмы, пытаясь пригладить.