Мухин вышел во двор. Дождь прекратился – сразу, как оборвавшийся широкий занавес, с шумом обрушился, и все. Пар прозрачный, чуть лиловый, пошел от земли. В нем дрожала и струилась трава, и забор внизу, и нижняя ступенька крыльца, и кошка на ступеньке.. Мухин видел, как вышла во двор Лариса, поставила на траву ведро с мыльным бельем, стала укладывать в авоську пустые кастрюли. Собралась на речку… А небо просияло после дождя. Синяя река неба заплескалась лучами солнца, стало припекать. Острее и слаще травами, почвой, березовым листом запахло в мире, и хозяйственность Ларисы вдруг показалась Оскару ненужной. Он выскочил за калитку и огородами побежал к речке купаться. Босые ступни радостно, с чавком, глубоко вляпывались в парной, жирный чернозем грядок. Плевать, что до коленок заляпаны техасы! Ему хотелось петь, подпрыгнуть, сдернуть с неба облако, ухватить за уголок, как простыню с веревки (но вот беда – облака уже ушли с неба), обнять весь мир и, разлетевшись, с ходу протаранить головой стог, да и вместе со стогом бухнуться в реку. И плыть, колошматить по ней руками и ногами. И он бежал к реке, и пел, и приплясывал, вертя бедрами, и махал над головой руками… Он вволю накупался. Под коней зачесал расческой гладкие влажные волосы, сунул в карман расческу в крупных каплях речной воды, и по вечереющим полям пошел домой. Легкость, умиротворенность чувствовал он во всем теле. Тело было кроткое и тихое. В этот день он не думал о Ларисе. Он вернулся и крепко заснул…
А чего еще делать на даче, как не болтаться целый день у реки! Грибов в лесу еще нет. Заниматься, ох, как неохота (а надо, надо, Мухин! And you must, you must do it, Myhin), все равно неохота, и он снова на речке, весь день валяется на песке. Ласковым кипяточком поливает утреннее солнце спину и плечи. Хорошо так лежать и загорать, томительно и сонно на горячем песке, и лезут в голову разные мысли. Мухин знает: Лариса скоро появится. Вон там, на мыску возле ив их обычное место. Она придет или одна с бельевым тазом подмышкой, кое-что простирнуть и окунуться, или со всем семейством, тогда сзади будет безучастно ступать Толик, неся разные шмотки и подстилки и имея такой вид, будто он непрерывно извлекает квадратный корень из этого утра, неба, реки, берега и всех находящихся на нем.
Хорошо бы сегодня Лариса пришла одна! Без своего инженера.
Мухин вспомнил, как однажды он забежал за какой-то мелочью к Николаевым.
- Проходи в комнату, - улыбалась Лариса.
Она была одна. Какую-то неловкость почувствовал он на этот раз. Стоял и не знал, что сказать.
- I am glad to see you!
Ишь ты, по-английски заговорил, - засмеялась Лариса. – Чего это ты, в Америку собрался?
- В Иняз, - Мухин достал сигарету. – Курить у тебя можно?
- Ну, ты даешь! – Лариса округлила глаза. – Ты ж не курил! Армия пошла тебе на пользу, - она захохотала, - сразу двум вещам научился: и курить, и английскому.
- И то, и другое необходимо для успеха в жизни. - От неловкости Оскар пытался острить.
- Ого, да ты стал мужчиной, я вижу! Ну, раз так, за успех надо выпить.
Она поставила на стол два фужера, достала из холодильника бутылку.
- Угощу тебя коктейлем. Собственным, - прибавила она. – Да ты садись.
Оскар потягивал какой-то сок, чуть отдающий слабеньким вином. И, освоившись, рассказывал Ларисе:
- Понимаешь, ну чего терять два года? Вот мы и решили за это время подготовиться в институт, - он стряхнул пепел и оставил тлеющую сигарету на краю пепельницы. – Я и Володька Новиков. Оба москвичи, одногодки, койки рядом. Чтобы ни одного слова между собой по-русски, а только по-английски, и так все два года. Чуешь?
- Чую, - усмехнулась Лариса. – Ай, молодцы! А что начальство?
- А что начальство! Поддержало, поставила в пример другим: вот, мол, ребята не теряют времени… На второй год – такое постоянство – сам инженер-капитан занимался с нами. В общем, выдержали железно. За два года ни слова по-русски между собой… Володька уже поступил в МГИМО, в Институт международных отношений. А я, ты же знаешь, немножко опоздал…
- Ну ты будешь сдавать-то?
В тот день Лариса говорила с ним очень уж свойски, как-то слишком уж ласково. Чокнулась с ним даже… «За успех»… Правда, в этом чоке и в четком ее голоске звенела обычная ее насмешечка, которую он знал с детства («ну-ка, мальчик, помоги!») Но тут она впервые увидела в нем мужчину, а не мальчика. «Будешь сдавать-то?» - спросила она тогда, и это звучало по-настоящему дружески.
- В августе. А как же. Скорей всего, на вечерний.
- Ну, давай, - ответила она. – Если надо, Толик тебе поможет.
Она повернулась к нему спиной и потянулась за кухонным полотенцем – высоко на веревке. Из-под короткого халатика выглянуло кружево черной комбинации. Она потянулась еще выше, Оскар заметил ободок чулка с пристегнутой резинкой. Мухин сам долил себе коктейль из бутылки, залпом выпил. Впрочем, Ларисин коктейль был ненамного крепче фруктового сока.
- Ну как, понравилось? Обернулась она и взглянула на пустую бутылку. А голосок звенел лукаво и насмешливо.
Потом она убирала фужеры и протирала их полотенцем, потом они совсем близко друг к другу стояли в другой комнате и Лариса, чуть нагнувшись над зеркалом, поправляла волосы. Зачем-то ей вздумалось ворошить и его, Оскаровы, лохмы на макушке – у него аж мурашки пробежали по позвоночнику. Он обнял ее, она резко отстранилась, но голову ему тут же затуманил ее неземной и дохлый настой духов, он потянул ее на диван.
Она всерьез рассердилась. Вырвалась и ушла на кухню.
Когда Мухин выходил, пристыжено и бесшумно, из ее квартиры, Лариса крикнула ему из кухни весело:
- Так знай, Толик поможет, если надо. Ты не стесняйся…
День, как всегда, идет своим ленивым летним и незаметно молниеносным ходом. Солнце катится по небу с действительно устрашающей быстротой: только с утра расположился у реки – уже полдень, малость позагорал на песочке – уже вечер.
Появляется Лариса:
- Оскар, ты на тот берег поплывешь?
- Угу, - мычит Мухин затылком к Ларисе. Он нарочно не поворачивает голову, чтоб не знать подольше, одна она, или с мужем. Подольше побыть в блаженном неведении.
- Осик, спроси там у аборигенов, хлеб в магазине есть сегодня?
«Хоть бы сперва поздоровалась», со злостью думает он. «Утилитарная женщина. Чёрта, так я тебе и скажу, что привезли хлеб, даже если он там и есть. А то я знаю, что будет дальше: «Осик, слетай, лапонька, за хлебом, тебе ведь все равно для себя нужно». И волоки вплавь через реку пять буханок на вытянутой руке. Раз сплавал так для тебя, и хватит. Что я тебе, олимпийский чемпион?»
Оскар чувствует, что его совсем разморило от полуденного зноя, что слишком он нудно и длинно бормочет мысленно об этом самом хлебе, о своих обидах на Ларису и, того гляди, совсем задремлет. В башке уже звенит. Он делает усилие и, шатаясь, идет к воде…
Освежившись, накупавшись, выяснив на том берегу у аборигенов, что хлеб есть («Лариса, сегодня хлеба нет!»), он выскакивает и бежит. Облитый блеском, по берегу… Глядит на Ларису. Она стоит к нему спиной, выжимает прополосканное белье, и бросает его в таз. Толик в стороне, под ивами, лежит и слегка посапывает. Газета мерно вздымается на его спортивном торсе. Налетел с реки ветерок и катнул газету вдоль по песку. Оскар сел, обхватив руками мокрые колени, и глядит.
Странно катится газета! То ворохнется судорожно по песку, то прильнет, снова рванется и снова затихнет. Как солдат, ползущий по-пластунски. Край газеты распахнулся, и виден снимок на развороте: и впрямь солдат на этом снимке. Солдат какой-то чужой, снимок иностранный, что ли. Он в каске, в комбинезоне, а рядом – пленный, или кто-то из населения, кажется, девушка.
Издали не разберешь. Газета снова катится короткими перебежками…
- Толик, газета! – тонко восклицает Лариса.
Толик не слышит, мерно посапывает. Лариса расстилает по траве на солнце белье.
Оскар глядит на ее наклоненную фигуру. Она хорошо загорела, почти бронзовая. Когда она нагибается, видна на коже белая полоска возле ягодиц, незагорелое место, которое обычно закрывает трусы.