— Беги домой, у тебя дома беда...

С Савкой мы летом стырили булку из ларька...

II.

Кряжистый краснолицый мужчина притушил о ствол липы «бычок» и сказал:

—Да у нас вся страна сидела. Тюрьмы, лагеря, знаешь их сколько?

—Зона, — отозвался другой.

«Зона» — подумала я и сразу вспомнила фильм «Сталкер». Там тоже зона, другая. А еще есть шальная зона — это когда деревья и птицы дуреют от талого снега. Разные есть зоны. Вот тот заезженный, любимый мой «Гамлет» из сугроба, из зоны...

Я швырнула портфель на скамейку, прислонилась к дереву и стала думать о Гамлете. Он был высокий, немножко лысый, с удлиненным аристократическим лицом и толстыми губами. Он очень худой, ладони его большие, а пальцы длинные. Гамлет улыбнулся, взял меня за руку, мы оказались за столиком в каком-то прокуренном зале, и он сказал:

—Ты что, оглохла? — сказал Савка-Сопля и ткнул меня локтем в бок. С сигаретиной в уголке рта, небрежно прислонясь к скамейке, Сопля стал глядеть куда-то мимо и говорить:

—Ты чего не в школе, с уроков смылась?

—А где твои сопли? — злясь, спросила я.

Нигде нет спасенья, даже в чужом дворе. Хочу одиночества!

—А ты читала «Синюю птицу»? — печально спросил Савка.

—Я ела паштет из Синей птицы! — крикнула я, схватила портфель и убежала.

В тот день нас принимали в пионеры. Скучно, торжественно, под барабанный бой комсомольцы повязали нам на шеи красные галстуки, мы хором произнесли клятву... III.

Задыхаюсь, сердце где-то в горле уже колотится, ноги бегут только по инерции, он догнал меня между четырнадцатым и пятнадцатым этажом, вжал в стенку возле мусоропровода, прижался губами к моим губам... Савка, вовсе на Гамлета не похожий, густо кучерявый, с шершавыми щеками, уже без соплей. Он пах табаком и вином.

Теперь пора ночного колдовства. Скрипят гроба и дышит ад заразой.

Сейчас я мог бы пить живую кровь И на дела способен, от которых

Отпряну днем...

Своей лучшей подруге, Машке Мотиной, я рассказала по телефону, что целовалась. Это было в тот день, когда я отказалась вступать в комсомол.

III.

Сбежала вниз по лестнице, на ходу застегивая куртку, выскочила во двор и сразу вляпалась в грязь. Этот промышленный район, где живу после детства, так непохож на наш большой двор с липами и акациями возле скамеек, с персидской сиренью на газонах перед подъездам…В те давнишние бесконечные дни и годы двор для нас был целым миром, и школьный двор, где мы с Машкой подрались, и чужие тоже... И серая казармообразная школа через дорогу… Десять лет назад... Эпоха... Сейчас, спеша на работу в мерзкую газетенку, где батрачу после вуза, с осадком горечи в душе смотрю на липы и скамейки, похожие, но не те, на автобус, такой же замызганный... Не то... С утра все валится из рук: пролила чай на светлую юбку, пришлось переодеться, и вот опаздываю...

Чертыхаясь, двинула через газон прямиком, сокращая путь. Больно царапнула ногу — ветка, куст. Ну, уж если начнет невезти, так и будет — порвала чулок...

Втискиваюсь в автобус, перебираю свои беды. Вот, думаю о себе, выискалась отчаянная, «мл.кор.» позволяет себе писать проблемную статью, да не нужны газете проблемы, ей кроссворды да гладенькие репортажи нужны, мини-очерки об умельцах, интервью с интересными людьми, чего-нибудь популярненького подкидывай давай... А проблемы — ни-ни, не ковыряй... Ну и мурыжут мой материал, переносят без конца, вот зачем, де, это писать, о замордованных жизнью матерях, в основном одиноких, с детьми-инвалидами, о своеобразной нашей социальной системе, превратившей женскую часть населенья во что-то непонятное, в каких-то зверьков... Зачем в этом копаться?..

Залежалась статья. Что ж, поделом... Однажды кто-то брякнул что-то о новом журнале. Разузнала про журнал подробнее, потом как-то по пути, пару недель назад, забросила статью туда, заранее не надеясь, а так, для очистки совести и с тайной злостью. «Без зверства, сердце! Что бы ни случилось».

Главредом там был писатель — его имя мне было уже известно, читала его рассказ в молодежной газете и врез о нем самом — что молод, талантлив, долго не печатался, не мог пробиться на страницы прессы, и все такое... Рассказ мне до сих пор помнится, отточенный и наполненный горечью. Очень откровенный рассказ...

Выскакиваю на остановке. Чулок совсем поехал, в редакции зашью... Накоплю денег, куплю джинсы...

В обед, дождавшись, когда все ушли, шарила в столе — искала нитки с воткнутой иголкой. Вот пропасть, найдешь тут среди конвертов, клея, маникюрных пилочек, тьфу...

Зазвонил телефон. Нехотя взяла трубку. Чего звонят в обед, не понимают, что ли, нет же никого... Незнакомый мужской голос отрекомендовался главным редактором нового журнала, сообщил, что статью мою прочел лично, считает интересной и нужной, будет готовить к печати, но есть правка, которую следует обсудить вместе.

— Могли бы вы подъехать? Когда?

Взмокла, заколотило в висках. Сдавленно выжала, что да, сейчас, в течение часа.

Мой материал — в журнал?

Неслась, не чуя ног, летела через месиво талого снега, разбухшую глину, через лужи с радужными бензинными разводами, не стала ждать автобус, рванула через дорогу ловить такси — машина резко тормознула, таксист ругнулся и буркнул:

— Шальная! Под колеса-то соваться зачем?

Шоссе, ставшее вдруг слишком контрастным, яростно резким, мчалось навстречу, грязные брызги разбегались по ветровому стеклу...

Дом журналистов, где он назначил мне встречу, предложив заодно перекусить вместе... Не прошло и сорока минут, а я уже здесь, взлохмаченная и пылающая, с рваным чулком — в нем торчала иголка с ниткой, в наброшенной кое-как куртке, ну и вид... Ворвалась в фойе и растерянно остановилась, полезла в сумку за расческой, все разроняла, подобрала, запихнула назад, иголка уколола ногу, наклонилась, ахнув, вытащила, резко распрямилась, глядя в зеркало, господи, ну и чучело я, оглянулась... Навстречу шел с широкой улыбкой высокий худощавый парень, немножко лысый, с удлиненным аристократическим лицом... Мой Гамлет, тот самый, из «зоны» сугробной пластинки, из шальной моей выдумки, Гамлет подошел и протянул мне большую ладонь с длинными пальцами.

—Ну, привет. А ты ничуть не изменилась, — произнес Гамлет.

—Так это ты... Главред журнала,.. — ошарашенно сказала я Савке-Сопле.

— Ну, как видишь.

«Разлажен жизни ход, и в этот ад

Закинут я, чтоб все пошло на лад!»

Он схватил меня за руку и потащил в прокуренный зал за маленький столик в углу.

Выстрел шампанского, пена как из огнетушителя, словно Савка хотел погасить мои пылающие щеки. Подтолкнул ко мне бокал, похожий на нелепую декоративную свечу на тусклой полировке столика. В универмаге за углом продаются такие вот жуткие «праздничные свечи». Так у меня праздник? И тут Савка сказал:

—Ну, к слову о твоей статье. Матерьяльчик-то так себе, не в обиду будь сказано. Неважнецкий матерьяльчик. Да уж очень хотелось тебя увидеть.

—Неважнецкий?

—Тема. Кому нужны эти женские проблемы?

* * *

Весной 2000-го года я валялась в постели, раздавленная депрессией, авитаминозом и накопившимися «женскими проблемами»: переживаниями за дочку, безденежьем и неотвратимо надвигающимся дочкиным днем рожденья, справлять который было не на что. Книги мои почти кончились, от тиража осталось столько, что хватит едва на месяц. На издание написанной новой, тоненькой, я смогла отложить лишь 129 долларов, и то копила целый год. Откладывать-то было не из чего. На эти деньги можно будет издать от силы экземпляров 200. Спонсора найти я не смогла. Не умею я, ну нет у меня такого таланта, не понимаю, как надо искать и где... Я плакала от безысходности и злости на себя саму, ну почему я такая нелепая, неприспособленная к нормальной жизни? В ванной монотонно капал кран, в туалете журчала вода, холодильник рычал на кухне, а в коридоре храпел мой стареющий пес астматик. Я плакала, молилась и смотрела на дочкину картину на стене напротив — в предрассветных зябких сумерках она источала тепло и мягкий свет. Лицо Богини, озаренное пламенем свечей, вдруг глянуло на меня с рисунка проникновенно и печально, и я услышала нежный девичий голос: