Наверное, вам покажется странным, что мне ни разу не пришла в голову мысль покончить с собой. Совсем не потому, что самоубийство – тяжкий грех, просто о таком способе вырваться из окружавшего меня кошмара я почему‑то даже и не думал. В любом случае, колдун не позволил бы событиям пойти подобным образом, но в те дни, конечно, я ещё об этом не знал.

Просветление наступило как‑то внезапно. В один момент я вдруг осознал, что стою в родительской спальне перед громадным, в рост взрослого человека, зеркалом в тяжёлой бронзовой раме. Фамильная гордость, стоившая громадных денег. В тусклом, запылённом стекле я увидел незнакомого мальчишку – потрёпанного, взъерошенного, загнанного зверька. Потребовалось с минуту, чтобы понять – испуганный, потухший взгляд за стеклом принадлежит мне самому. Моя одежда была сбита, перепачкана засохшей кровью и грязью, местами порвана – при этом я не помнил, где и как это произошло. На покрытом сажей лице более светлые дорожки от слёз протянулись в самых немыслимых направлениях.

Мне не раз случалось слышать, что пережившие ужасный кошмар люди седеют за одну ночь. Со мной ничего подобного не случилось. Мои мягкие светлые волосы, который так любила собственноручно расчёсывать мама и ласково трепать отец, седина не тронула. Они просто посерели от пыли и сбились колтуном.

«Надо привести себя в порядок», ‑ это была, пожалуй, первая разумная мысль, вяло шевельнувшаяся в мой голове. Я не хотел походить на занявшее отцовский кабинет чудовище, лет двести не менявшее свой замызганный плащ.

Конечно, я не смог затопить нашу «римскую» баню с большим бассейном. Я просто не знал, как это делается. Пришлось воспользоваться огромным корытом на кухне, в котором раньше кипятили бельё, и, как мне не раз случалось видеть, служанки купали своих ребятишек.

Смыв грязь и кровь, я почувствовал себя немного лучше. Свою грязную одежду я сжёг в печке – всю, до последнего клочка, благо, в опустевшем замке одежды было предостаточно. Со временем, конечно, я научился её стирать, штопать, и даже перешивать на свой размер взрослые вещи. Но всё это было потом.

В мире вечных сумерек наступала ночь – и он становился ещё более враждебным и страшным. Спать где попало – там, где сваливала с ног усталость – дальше было невозможно. Каким-то образом надо было выбрать место для нормального ночлега. Я не допускал мысли о том, чтобы вернуться в свою комнату. Слишком близко находился бывший отцовский кабинет, превращённый сейчас в лабораторию чёрного мага. Побродив по замку, я решил приютиться на ночь в расположенной рядом с кухней комнате прислуги – она менее других помещений была залита кровью.

Я забирался в комнату прислуги, задвигал тяжёлый засов на дверях – как будто это могло меня защитить! Забивался в дальний угол полатей, прижавшись спиной к холодной стене, натянув на голову одеяло.  Но не становилось от этого спокойней. Я крепко прижимал к себе единственного друга, мехового медвежонка, любимую игрушку младшей сестры. Я шептал в мохнатое, согретое моим дыханием ухо слова ласки и утешения. Слова, в которых так нуждался сам. И которых мне  не от кого было услышать.

Потянулись дни – пустые, лишённые смысла, похожие один на другой. Первые дни я просто бездумно шатался по замку – вспоминая – и терзая сердце этими воспоминаниями. Бессмысленные дни. И полные безответного ужаса ночи.

Сны отстают от реальности примерно на две недели. Первые дни меня не донимали кошмары – они пришли потом. Мне снились дом, мать и отец, игры с друзьями. Я просыпался со светлым чувством, с желанием двигаться, бежать, играть. С недоумением смотрел на неровный каменный потолок над моим ложем… приходило понимание случившегося… оживали воспоминания… и вновь меня скручивали рыдания. Я начинал каждое свое утро со слёз – и слезами же каждый свой день заканчивал.

Раньше я и не предполагал, что в человеке может быть столько слёз. По крайней мере – во мне. Мне редко случалось плакать. И не только потому, что для мальчика, будущего воина, это недостойное занятие. Когда умер старый граф, наш правитель и сюзерен – плакали не только женщины. Наш оружейник, старый ветеран, и то украдкой смахивал мелкие капли с пышных седых усов.

Просто в моём счастливом мире слезам не было места и повода. Были горькие слёзы обиды, когда по приказу молодого графа вассалы вышли в стремительный бросок на побережье, где пираты атаковали две рыбацких деревни. Меня не взяли, в отличие от этих двух пятнадцатилетних болванов, Тома и Джоя, моих старших братьев. Отец, положив мне руку на плечо, твёрдо сказал: «Кто‑то из мужчин должен остаться охранять дом, сынок…»  Мне от этих слов было не легче. Это были слёзы обиды, обиды волчонка, у которого отобрали по закону положенный  кусок добычи и славы. Эти слёзы, пролитые полгода назад, были последними слезами моего спокойного и мирного детства.

Наказания? Это вообще не в счёт. Меня очень редко наказывали – только в тех случаях, когда наши с друзьями забавы становились опасны для нас самих… или для окружающих. Тогда отец, выслушав жалобы кого‑нибудь из слуг, осматривал нашу троицу сверху вниз, тяжёлым взглядом. И отрывисто, без всяких интонаций, объявлял вердикт: «На конюшню – все трое!». В нашей семье разницы подходов в вопросах воспитания  между собственными сыновьями и детьми слуг, внешне во всяком случае, не делалось. Потом – конюшня. Полумрак и запах сена, лёгкий холодок в животе. Конюх Седрик, выслушивающий наши сбивчивые объяснения. Вытащенная из угла на середину тяжёлая деревянная лавка. Вожжи, снятые со стены. Тут уж – сжать зубы и терпеть! Ни стонов, ни слёз! Одну‑две случайных, помимо воли выкатившихся из глаз слезинки старый конюх тактично не заметит. Зато, ‑ поистине благородный человек, ‑ на вопрос отца потом сухо ответит: «Ваш сын вёл себя достойно». И мои уши, для которых эти слова вовсе не были предназначены,  побагровеют, словно от незаслуженной похвалы…

Теперь я знал, что слёз во мне гораздо больше, чем в сотне плаксивых девчонок и молодых вдов. Они безостановочно лились из меня. Хватило бы пары ласковых слов, чтобы остановить этот безудержный поток. Но эти слова сказать было некому.

Колдун меня вызвал вскоре – не помню уже, на какой день. Он объяснил, что пришёл, чтобы выучить из меня великого мага. У меня уже не было сил смеяться или плакать. У меня даже не было сил плюнуть ему в лицо. Коротко, используя неподобающие для юного дворянина слова, я объяснил, как ему следует поступить со своими планами. После этого развернулся и ушёл. Он не сделал попытки меня удержать.

Смерть не приходила ‑  и я потихоньку начал возвращаться к жизни. Жить не хотелось – но разве у меня был выбор?

Мне нужно было что‑то есть. Я довольно быстро выяснил, что могу обходиться как без пищи, так и без воды, но при этом меня будут мучить чувства голода и жажды. Проблема решилась просто – каждое утро на полке в кухне появлялись кувшин с молоком, большой кусок сыра, полкаравая хлеба – свежего и теплого, будто только что из печи. Я научился варить себе немудрёные похлёбки, а когда выяснил, что продукты не портятся, стал варить большой котелок, сразу на неделю.

Я всё же решился перебраться в нашу детскую, которую делил до этого с близнецами. Большие двухстворчатые двери в ней не запирались, но я уже понимал, что удара исподтишка от колдуна мне ждать не следует, а ночные кошмары почти перестали мучить меня.

Я снова начал играть, хотя прежние детские игры – без приятелей, без верного щенка, ‑ больше не приносили  мне радости. Я продолжал упражняться с луком и мечом – хотя и не думал, что эти навыки мне когда-либо пригодятся.

В мои немногочисленные обязанности входило готовить еду колдуну. Конечно, я отказался, когда он мне это приказал. Но он пригрозил поднять одну из поварих, и мне пришлось согласиться. Это была отвратительная на вид похлёбка из каких то сухих ягод и неизвестных мне злаков, которые он выдавал мне в тугих шёлковых мешочках. Искушения попробовать приготовляемое мною варево у меня ни разу не возникло. Перед тем, как подать еду колдуну, я неизменно  плевал в котелок, и, чего скрывать, один раз даже туда помочился. Но если колдун и замечал эти мелкие пакости, то не подавал вида. Как я теперь понимаю, еда для него была не так уж и важна. Важно было, чтобы я дважды в день появлялся в его берлоге и привыкал к нему.