Вот т. Саянов молчит, а в журнале не обозначено ни адреса, ни в каком даже месяце вышел. (Журнал „Ленинград“.) Вижу материала не хватает. Неслучайно двойные номера. Может быть лучше дать побольше бумаги и объединить писателей вокруг одного журнала. Трагедии тут нет как говорил Вишневский[1136] — это называется рационализацией (смех). Пойдут дела хорошо, можно открыть второй и третий и даже пятый журнал. А пока лучше иметь один журнал, да хороший, чем два хромающих. Теперь о тех, кто приезжает с фронтов. Мы не должны их ставить на литературный „пьедестал“ — а если в литературном отношении слаб? Чинов много, а пишут плохо. Пусть вас ордена не смущают. Не на ордена надо смотреть, а на то, как и что пишут… Когда пишешь, учись уважать людей, а не научишься, не будешь уважаем…. Вы думаете они на фронте многому научились (в лит. отношении)? У нас 12 1/2 миллионов стояло под ружьем, разве можно предположить, что они все ангелы… Пишешь хорошо — почет и уважение, плохо — учись писать лучше»[1137].

Тон речи Сталина едва ли не отеческий (хотя, конечно, в ней можно прочесть разные нюансы) — это обычный прием: Сталин знал, что аппарат со всей присущей ему жесткостью не допустит больше «ошибок» в литературе, что ему достаточно лишь погрозить пальцем писателям, понимая, что все и так смертельно перепугаются, а он, в очередной раз, произведет впечатление строгого, но заботливого и мудрого отца страны.

Решение о закрытии журнала «Ленинград», на чем настаивал Сталин, было принято сразу же на заседании Оргбюро, хотя все выступавшие писатели и просили вождя сохранить журнал. Решение по журналу «Звезда» поручили подготовить комиссии во главе со Ждановым, в нее был введен и Маленков.

Стрелы в адрес ленинградского горкома ВКП(б), который «проглядел крупнейшие ошибки журналов, устранился от руководства журналами и предоставил возможность чуждым советской литературе людям, вроде Зощенко и Ахматовой, занять руководящее положение в журналах», а также «допустил грубую политическую ошибку», кооптировав Зощенко в состав редакции «Звезды»[1138] — эти стрелы, включенные в постановление ЦК и работавшие против Жданова (он десять лет руководил городом: с 1934 по 1944 г), надо думать, направлялись рукой Маленкова и его людей (в докладной записке Агитпропа все было куда мягче).

10 августа МГБ докладывало в ЦК: «В настоящее время Зощенко продолжает критиковать строгость цензурного режима, отсутствие условий для подлинного творчества»[1139].

В тот же день «Культура и жизнь» напечатала статью Вс. Вишневского «Вредный рассказ Мих. Зощенко», а 12 августа в связи с этим же рассказом «Приключение обезьяны» управление кадрами ЦК ВКП(б) направило секретарю ЦК ставленнику Жданова А. А. Кузнецову бумагу, в которой огоньковская книжица Зощенко, выпущенная летом 1946 г. тиражом 100 тысяч экземпляров, аттестовывалась как образец антисоветской пропаганды.

14 августа проект постановления ЦК был одобрен; в тот же день Жданов выехал в Ленинград его «разъяснять».

Интрига против Ленинградского горкома, скрытая в постановлении ЦК, разумеется, не имела заметного резонанса в обществе, а вот беспардонно грубый, жестокий и несправедливый удар по Зощенко и Ахматовой был воспринят в разных кругах общества хотя и по-разному, но одинаково серьезно.

В связи с событиями 1946 г. никому не приходило в голову слово «маленковщина», но слово «ждановщина» в революционную пору перестройки было на устах у всех[1140]. Понятно, что оба термина имеют одинаково неточный смысл, как и пресловутая «ежовщина», — они вуалируют роль «главного организатора и вдохновителя всех побед советского народа». Конечно, товарищ Сталин не имел в виду уничтожить писателя Зощенко как такового. Он просто хотел серьезно погрозить пальцем этому автору «пошлых рассказов» и заодно всем писателям советской страны (прошу простить за неминуемый акцент).

Поэтому Зощенко, как и Ахматова, исключенный вскоре из Союза писателей и лишенный продуктовых карточек, арестован не был[1141]. Ну, а то, что кампания 1946 г. убила большого писателя, хотя он и прожил еще 12 лет — это, по возможной мысли товарища Сталина, говорило всего лишь о неспособности писателя Зощенко войти в настоящую советскую литературу.

Прочие события шли своим ходом. Жданов в 1948 г. при загадочных обстоятельствах умер. А через год, в 1949 г., Маленков прокурировал «ленинградское дело», стоившее жизни многим партийным руководителям Ленинграда (в частности, секретарю ЦК ВКП(б) Кузнецову и секретарю Ленинградского обкома Попкову, выступавшему на Оргбюро ЦК 9 августа 1946 г.). Уничтожение креатуры бывшего конкурента — могло быть полезно Маленкову и потому могло его интересовать (о том, что вскоре его самого исключат из «великой партии Ленина — Сталина», он не догадывался). Писатель Зощенко Маленкова не интересовал вообще.

Писательская публика (в своем большинстве) отнеслась к постановлению 1946 г. «с пониманием». Вернувшийся с войны поэт Д. Самойлов записал 28 августа 1946 г.: «Совершенно ясно, что послевоенный поворот в политике уже произошел. Литературное мещанство его не расчухало… Как всегда, литература отстала от политики. Решение ЦК спасает литературу от провинциального прозябания. Генеральный путь литературы — широкие политические страсти…»[1142]

КПСС много лет зубами держалась за постановление 1946 г., ни за что не желая его отменять. В кризисных литературных ситуациях это подлое постановление неизменно вынимали из нафталина и трясли им, подводя базис под борьбу с литературным инакомыслием. В спокойные времена о постановлении 1946 г. вспоминали только в обязательных лекциях по истории КПСС — дуря головы всем студентам страны. Когда в подцензурных мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург очень осторожно, но с нескрываемой горечью написал, что это постановление «на восемь лет определило судьбы нашей литературы»[1143] — цензура неумолимо вычеркнула эти слова, полагая, что постановление 1946 г. будет определять означенные судьбы вечно.

Илья Эренбург в годы сталинского госантисемитизма

(Полемика с г. Костырченко)

Последнее сталинское десятилетие (1943–1953) отмечено непрестанными атаками на культуру. Атаки поистине следовали одна за другой: кампания 1943–1944 гг. против писателей; разгром 1946 г. («дело» против Зощенко и Ахматовой — пресловутое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»); постановления 1946–1948 гг. о репертуаре драмтеатров, по киноискусству и музыке (травля Прокофьева, Шостаковича, Шебалина, Эйзенштейна, Пудовкина и др.); кампания против «космополитов» 1949 г.; ликвидация еврейской культуры и ее творцов в 1948–1952 гг., потенциальные проекты Сталина на 1953 г.; разгром романа Гроссмана «За правое дело» и т. д. Даже те деятели культуры, которых непосредственно не коснулись погромные акции, чувствовали себя не вполне уютно. Активными пособниками власти иногда выступали творческие союзы — в тех случаях, когда в управляющем ими аппарате сосредоточились отъявленные держиморды (как, например, в Союзе писателей).

При внешнем безусловном подчинении режиму всех деятелей советской культуры внутреннее сопротивление тем или иным действиям «сверху», попытки пережить худшие времена с минимальными потерями (не «вымазавшись в грязи») — предпринимались (в разной мере) всеми подлинными художниками. Мера сопротивления зависела и от меры слома в 30-е гг.; для многих идейный кризис наступил после «заморозков» — «оттепель», как ни странно, оказалась психологически более трудным временем. Выведя за скобки откровенных бездарей и палачей (скажем, в литературе — Грибачев, Софронов, Суров и т. п.), проблему взаимоотношения художников с властью, меру ангажированности каждого можно понять только в контексте реального и адресного пресса, глубины понимания художником положения вещей и перспектив, меры допускаемых им компромиссов, меры иллюзий и идейной зашоренности, типа художественных предпочтений (Восток — Запад), степени искренности заблуждений, характера постепенных прозрений (пример — эволюция Гроссмана). Понять, вникая в подробности эволюции мировоззрения и в особенности жизнедеятельности каждого конкретного художника в его конкретных же обстоятельствах. Достаточно широкие поведенческие градации, неоднозначность, а подчас расплывчатость моральных критериев, многообразие форм сотрудничества и несотрудничества с режимом — все это существенно для понимания конкретных «случаев».