— Была. И жена была дорога. Не ваша забота.

— Простите. Я понимаю.

— Вряд ли. Понять можно только то, что сам пережил.

— И все-таки меня заинтересовало это дело.

Зубной техник нахмурился:

— Зря. Лавров не соберете. Дурак убил Татьяну. Рубля на водку не хватало. Потому и не нашли его.

— Вы так себе представляете?

Гусев бросил медальон на столик:

— Вот и доказательство! Пьяница какой-нибудь. Когда сообразил, что сделал, перепугался, медальон выбросил. А может, и убивать не хотел, напугать только собирался, да не рассчитал, ударил… Стоит ли пятнадцать лет искать такого?

Гусев повторял то, что казалось очевидным. К подобному выводу пришел и Скворцов после того, как суд отверг его версию о виновности мужа, заподозрившего жену в неверности. Но лишь заподозрившего, потому что никаких доказательств измены ни у Гусева самого, ни у следствия не было. Хотя Гусеву, отрицавшему всякую причастность к убийству, приводить такие доказательства было, разумеется, ни к чему, они бы усилили позиции обвинения… Свидетели же показали, что Татьяна, женщина с живым, общительным характером, вела себя самостоятельно, тяготела к независимости, а Гусев поведением ее был недоволен, считал легкомысленной и ревновал ко всем знакомым и незнакомым мужчинам, однако назвать одного и наверняка никогда не решался. В итоге суд резонно заключил, что непосредственного предлога, повода для убийства у Гусева не было, и жена его, по всей вероятности, стала жертвой случайного грабителя. Но эту версию суд, естественно, не разбирал, и, хотя казалась она наиболее правдоподобной, заключался в ней неясный, сомнительный пункт — Таня Гусева была убита в районе далеком и от своего дома и от места работы, на улице, где, по общему мнению, у нее не могло быть ни дел, ни знакомых. Зачем пошла она в тот вечер на Портовую, объяснить никто не мог.

— Стоит ли?.. У нас есть понятие — неотвратимость наказания. Не должно быть преступников, избежавших закона.

— Но ведь избегают? — откликнулся Гусев живо.

— Иногда.

— И всегда будут, — заключил зубной техник уверенно.

— Возможно. Но сколько? Сколько преступников уйдет от закона? Один из тысячи или сто? Это немаловажно. Да и один должен знать, что его ищут, что на легкую жизнь рассчитывать не приходится.

— Да… — протянул Гусев неопределенно. Бледным лицом его с самого начала разговора завладело нечто ускользающее от Мазина. Какая-то колеблющаяся гамма невозмутимости, равнодушия и отстраненного спокойствия, вроде бы очень издалека смотрел зубной техник на предмет их беседы, и не потому, что прошло много лет и ушла, стерлась в памяти трагедия, — нет, этому Мазин поверить не мог, — но не мог он не видеть и того, что Гусев не позирует. Не притворяется, а будто бы и в самом деле знает нечто такое, по сравнению с чем мазинские хлопоты значения существенного не имеют. — Что ж, ищите, раз работа такая.

— Я рассчитывал на вашу помощь.

— Мою?

— Вашу. Конечно, если преступник был человеком случайным, вы помочь ничем не сможете. Однако не исключено, что он знал вашу жену.

— Почему вы так думаете?

— Место преступления…

— А… Из-за этого места я чуть за решетку не угодил. Следователь Скворцов к нему привязался: зачем, мол, пошла туда Татьяна? А откуда мне знать, зачем? Совершеннолетняя была, не маленькая. И не выслеживал я ее, как мне приписать старались.

— Свидетели утверждали, что вам не нравилось, когда жена уходит куда-то одна.

Гусев чуть сморщил одну щеку, собрал складки под глазом:

— Бабьи сказки. Свидетели-то кто? Официантки. У них вся жизнь на сплетне построена. Что они знать могли? Ревнивцем меня считали. Да ведь молодой Пыл. И ревновать приходилось. Может, и по пустякам. В молодости человек часто напрасно нервничает, переживает.

И он распустил складки, как бы показывая, что теперь-то уж переживать незачем.

— Я представляю ваше состояние в то время, Вилен Иосифович. Сама трагедия ужасна, а тут еще следствие, подозрения… Не могло это не повлиять на характер ваших показаний…

— Врал, по-вашему?

— Зачем так? Могло что-то ускользнуть, из головы выскочить, не получить должной оценки. Но теперь, когда вы способны смотреть на вещи спокойнее, не вспоминается ли вам нечто такое, что не попало в протоколы?

— Не пойму я вас. Думаете, не бандит Татьяну убил?

— Всякое возможно. Если бы знать, зачем пошла она на Портовую?

— Сказал уже, не доложила. Все там, в ваших бумажках, все.

— Но могли попасть и сплетни, сами говорите.

— Я не сплетничал. Сволочи сплетничали.

— Почему так строго?

— Лучше нельзя. В помойку тянули Татьяну. — Гусев качнулся в кресле, подался вперед: — Я ее хотел человеком сделать. Что она была? Девчонка пустая! Учиться нужно было ей, а не с подносом бегать. «Всякая работа почетная!» Нет, не всякая. Одни едят, а другие подают.

— Вас унижала профессия жены?

Гордиться нечем было.

Однако именно вы устроили ее в университетскую столовую?

— Я. А зачем? Она в кафе работала. На бойком месте. Пьяных полно, каждый привязаться норовит. Я и посоветовал: переходи в университет, там люди приличные, сама ты молодая, два года, как школу закончила, поработаешь немного, глядишь, и учиться поступишь. Да куда там! Все в кафе свое бегала, к подружкам задушевным, особенно к Кларке этой, что на суде меня грязью поливала, а сама ребенка незаконного прижила.

— Вы старались воспрепятствовать этим встречам?

— Кому ж хочется, чтобы жену в омут толкали! «Что с твоих студентов возьмешь? А в кафе, как сыр в масле, каталась бы!» Вот что ей там пели. А мне чаевые ни к чему были. Не для того женился, чтобы жена полтинники собирала. Мне семья нужна была, а не потаскуха, которая каждому улыбается за гривенник. Заработать я и сам мог.

Воспоминания все-таки взволновали Вилена Гусева, и Мазин отметил, как ненапускное равнодушие его противоречиво сочетается с затаившимся глубоко беспокойством.

— Если и знал кто, зачем понесло Татьяну на эту проклятую улицу, так одна Кларка. Да уж она не скажет, будьте уверены. И никто вам больше ничего не скажет. Похоронено! — повторил зубной техник это видно нравящееся ему слово. — Медальон и тот из земли откопали.

— Знаете, где?

— На Портовой, что ли?

— Почти. На месте старенького домишка, который снесли недавно. А жили в нем в то время студенты.

— Что из того?

— Они могли знать вашу жену.

Гусев качнулся в кресле. Вперед, назад.

— И ограбить могли?

— Трудно сказать, но проверить не мешает.

— Зачем же вы мне медальон принесли? Покажите им, спросите.

Он опять подчеркнул нежелание взять медальон.

— Возможно, это потребуется, — согласился Мазин. — А пока я хочу назвать вам фамилии бывших студентов. Не знакомы ли они вам?

Гусев выслушал внимательно, подумал:

— Нет, таких не знаю. И не знал никогда, — добавил твердо.

И еще две встречи состоялись у Мазина…

Последний народ, поторапливаясь под осуждающими взглядами раздатчиц, дожевывал свои бутерброды, когда вошел он в кафе-закусочную «Аист».

— Пожалуйста, Клавдию Ивановну Сибирькову, — попросил он.

Сибирькова была где-то рядом и слышала просьбу Мазина. Она вышла из-за стойки и с некоторым недоумением посмотрела на незнакомого человека, назвавшего ее по имени и отчеству:

— Вы ко мне?

— К вам. От Скворцова Петра Даниловича.

— Простите, не припоминаю.

— Не мудрено. Пятнадцать лет назад вам с ним дело иметь приходилось. По поводу подруги вашей… Татьяны Гусевой.

— Вот оно что… Это из милиции, да? Майор, Кажется?

— Теперь комиссар, Клавдия Ивановна. Годы-то бегут. И в вашей жизни немало перемен произошло.

Перед Мазиным стояла дама средних лет, заметно следящая за собой, но в пределах, одобряемых общественным мнением, без сомнительных новаций. На лице Сибирьковой, увенчанном высокой короной крашеных волос, лежала печать сдержанности, солидности. Так, видимо, по мнению Клавдии Ивановны, должна была выглядеть женщина ее положения. А может быть, она подражала кому-либо из лиц более значительных, и Мазин подумал, что ему трудно будет заглянуть под эту полюбившуюся Сибирьковой маску и увидеть за ней молодую, разбитную, лишенную самоуважительной солидности Кларку, о которой так неодобрительно отозвался Вилен Иосифович Гусев.