Как бы это получше объяснить? Вот мы сейчас представляем собою семью — твоя мама, ты, моя сестра Арлетта (мы редко видимся, но все же это твоя тетя) и ее муж Пьер Ваше, который приходится тебе дядей.

А полгода тому назад в этой семье, кроме них, были еще твои бабушка и дед.

Вот и все, что ты знаешь о нас, о нашей семье, и у тебя о ней свое представление, только я никак не могу понять какое.

А семья, в которой вырос я, была и того меньше — отец, мать, сестра и где-то поодаль люди, которые возникали в очень редких случаях: два моих деда и пять замужних теток с материнской стороны.

Когда именно, в какой момент почувствовал я, что являюсь частью единого целого, что каждая часть этого целого как-то на меня воздействует и будет воздействовать и дальше, всю жизнь?

Недавно я попытался вспомнить, и мне кажется, что это чувство причастности к семье пришло ко мне поздно, годам к двадцати, приблизительно в то самое время, когда произошли события, о которых я собираюсь тебе рассказать.

Тебе, правда, еще только шестнадцать, но по выражению твоих глаз в день похорон я понял, что твои теперешние переживания близки к моим тогдашним.

Понимаешь теперь, почему было бы трудно, пожалуй, опасно говорить с тобой, как я сначала собирался? Мне пришлось бы задавать тебе вопросы, а если бы даже я их не задавал, все равно ты считал бы себя обязанным соглашаться с моими предположениями или оспаривать их.

Что бы ты ответил, например, если бы я спросил тебя:

— Что ты думаешь о своем дедушке?

И о нас — о твоей матери, обо мне, о жизни, которую мы ведем? И таков ли я, по-твоему, каким кажусь?

Так вот, семья, которую я открыл для себя около тридцати лет тому назад, — это моя семья, она и твоя, и теперь ты, шестнадцатилетний, в свою очередь, открываешь ее. Это все та же продолжающаяся во времени семья, в которой почти незаметно для себя одни уступают место другим.

В непрерывном движении этой семьи есть своя цикличность, как у морских приливов и отливов, как у небесных тел. Были в ее истории и черные и светлые дни, знала она взлеты и падения, периоды счастья и периоды бедствий.

И думаю, что этапы этой истории определяются не столько датами рождений и смертей, сколько теми крупными поворотами, которые я назвал бы периодами «избрания пути».

В жизни каждого наступает момент, когда обстоятельства вынуждают его раз и навсегда определить свою судьбу, совершить тот поступок, после которого уже нет дороги назад.

Со мной это случилось, когда мне было двадцать лет.

Я не хочу сказать, что с тобой это произойдет раньше. Я бы не хотел этого. Но только тогда, в Везине, в утро похорон — прости, что я так часто возвращаюсь к этому, — мне показалось, будто у тебя уже началась или вот-вот начнется своя, собственная жизнь.

Я смутно почувствовал это во время споров с твоим дядей и все старался понять по выражению твоих глаз, на чьей же ты стороне — на его или на моей.

Твой дедушка — в тот день об этом достаточно много говорилось — был атеистом, как выражались в начале века, и принадлежал к масонской ложе. Мое воспитание, как и твое, не было религиозным, однако спешу добавить, что и нападок на религию в нашем доме я никогда не слыхал.

Твоя бабка в ту пору, когда мы жили все вместе, не соблюдала обрядов, однако в последние годы своей жизни она обратилась к религии и просила похоронить себя по-христиански.

Еще тогда, в день ее смерти, твой дядюшка восстал против этого — подозреваю, не столько из-за убеждений, сколько из страха, как бы это не повредило его политической репутации.

Ты не был при скандале, который он учинил тогда дедушке на вилле «Магали». Мою мать еще не успели положить в гроб, и она лежала на своей постели с подвязанным подбородком. А он, заметив у нее в руках четки, сразу же напустился на нас:

— Как! Здесь был священник?

Мой отец в свои семьдесят лет держался очень прямо, и только дрожание губ и рук выдавало его возраст. Похоже было, что он боится Ваше. Он повернулся ко мне, словно прося о помощи.

— Моя мать перед смертью пожелала причаститься. И похоронена она будет по христианскому обряду, — твердо сказал я, жестом успокаивая отца.

— Неужели он не понимает, в какое дурацкое положение ставит нас?

«Он» означало мой отец.

— После всего, что масонская ложа для него сделала…

Ваше и сегодня еще так же строен, как в те времена, когда я с ним познакомился, — он был тогда начальником отделения в префектуре Шарант-Маритим, где отец был префектом, и ухаживал за моей сестрой. Но об этом после. Ваше самоуверен, язвителен, в жизни ему повезло, он — знаменитость, а потому считает, что ему все дозволено. В доме, где только что умерла моя мать, он держался так, будто представлял всю семью и один отвечал за ее доброе имя.

— Вы и без того достаточно навредили мне, вы все!

Я потому вспомнил эту сцену, что полгода спустя он повторил эту фразу в твоем присутствии, и я видел, как ты нахмурился. Ты ведь не мог понять, что он имеет в виду, разве что Ваше или моя сестрица разговаривали с тобой без моего ведома.

Когда я кончу свой рассказ, ты сможешь судить нас, судить нас всех.

Мы с отцом настояли на своем. Ваше не запретил своей жене присутствовать при отпевании, но сам все то время, пока шла служба, сидел в своей машине против церкви, у всех на виду.

Сцена эта повторилась, когда умер твой дедушка; вопрос о его похоронах мне пришлось решать одному. Отец никогда не высказывал желания быть похороненным по церковному обряду. Последние месяцы да и последние годы его жизни у нас ни разу не заходил разговор о наших убеждениях, религиозных, философских или политических.

С января по октябрь он прожил в Везине, один во всем доме, если не считать старушки соседки, которая днем вела его хозяйство, а вечером возвращалась домой, к больному мужу.

Интересно, каким цветом окрашены для тебя воспоминания об этих последних месяцах? Мне они видятся темными, хотя была весна и начало лета. У тебя тоже это так? Иные города я вспоминаю только в их зимнем обличье — темные улицы, грязные мостовые, тускло мигающие фонари, мутные подтеки на стеклах витрин, другие, напротив, связаны с ощущением рассвета, весны. И не только города! Целые годы, целые периоды моей жизни предстают передо мной, точно скупые линии рисунка, иные же словно хранят свежесть и теплоту пастельных красок.

А что, если я спрошу:

— Каким цветом окрашена для тебя нынешняя зима?

Если и не черным, то пасмурно-серым, не так ли?

Здесь, мне кажется, играет роль и возраст — в начале пути словно проезжаешь какие-то темные туннели. Периоды душевной «линьки», той внутренней перестройки, что предшествуют крутому перелому или открытию своего «я», оставляют по себе горькое воспоминание.

Ты готовишься к экзаменам на бакалавра. Смерть бабушки, должно быть, не очень выбила тебя из колеи, ты мало ее знал, но наши обязательные поездки в Везине, после того как дедушка остался один, очень тяготили тебя, я знаю.

Я тащил тебя туда, к этому старому человеку, с которым тебя ровно ничего не связывало. Везине — это такое далекое прошлое, тем более для тебя. Воспоминания, которым иной раз мы с ним предавались, для тебя ничего не значили, так же как и эта ветхая вилла, о которой он всегда говорил с волнением.

Он почти не обращался к тебе, и это тебя, может быть, и удивляло, но ты не замечал, как он то и дело украдкой наблюдает за тобой, а потом смотрит на меня. Знаешь, я читал в его взгляде: «Все-таки, может быть, это было не напрасно?»

Не пытайся пока понять. Поймешь потом, в свое время. Надеюсь, что поймешь. Но я хочу, чтобы уже сейчас, с самого начала, ты знал: эта твоя «жертва» была необходима. К тому же я всякий раз находил способ освободить тебя.

— Кажется, в пять часов у тебя свидание с товарищем?

Я мало что знаю о твоих товарищах и понятия не имею о твоих свиданиях, говорю это не в упрек тебе. Ты смущенно протягивал ему руку: