Октябрь, 1728
Я никак не стала объяснять вам молчание господина д’Аржанталя, чтобы вас не растревожить. Теперь, когда он уже здоров, могу вам сказать правду — он болел оспой, но с исключительно благоприятным исходом. Великое счастье и для него и для его друзей, что он так легко разделался с этой скверной болезнью. Вчера я видела вашу дочь, она все такая же, какой и была, — прекрасна как ангел, но добродетельна сверх меры — поистине дочь своей матери. Госпожа Найт в тягости; на время родов она вернется в Англию. Миледи Болингброк было совсем плохо, и ее уложили в постель — только при лежачем образе жизни ей становится лучше. Люди, всегда охочие до пересудов, уверяют, будто муж плохо с ней обращается, а я уверяю вас, что это неправда. Герцог Бульонский совсем уже был при смерти. Он просил короля освободить его от должности главного камергера и оную должность передать его сыну. Просьба герцога удовлетворена. Теперь ему уже лучше, но нет никакой надежды, что это «лучше» долго продлится.
Что касается до жизни, которую я здесь веду и о которой вы так любезно просите меня написать подробнее, то признаюсь вам, что совместное существование с хозяйкой сего дома намного труднее, нежели была моя жизнь с бедным посланником. Никогда не знаешь, с какой ноги ступить. Если я остаюсь дома, она утверждает, будто этим я кому-то хочу доказать, что меня к этому принудили; если выезжаю, мне устраиваются ужасные сцены; меня без конца выводят из себя, а после осыпают такими нежностями, что ангел и тот потерял бы терпение. Некая девица, бывающая в нашем доме, удостоила меня своей ревностью. Она всячески старается очернить меня в глазах госпожи де Ферриоль, а та невольно поддалась на ее удочку. Я об этом догадалась и тут же приняла свои меры — объяснилась с госпожой де Ферриоль хотя и весьма почтительным тоном, но прямо и откровенно. Интриганка не подозревает, что мне все ее козни известны, а я не желаю вступать в какие-либо объяснения со столь злыми и фальшивыми людьми — пусть себе копошатся в своей грязи. Я твердо держусь своего правила — честно выполнять свой долг и ни на кого не наговаривать. Сия девица теперь пожинает плоды своего злонравия — госпожа де Ферриоль ее уже терпеть не может. Что до госпожи де Тансен, я с ней по-прежнему не вижусь. Дела свои она устраивает успешнее, чем когда-либо. Архиепископ сильно болел, мы очень были этим встревожены. Поистине было бы ужасно — умереть накануне получения кардинальской шапки; теперь ему лучше, и мы, надеюсь, еще увидим его кардиналом.
Здесь появилась новая принцесса, супруга герцога, весьма хорошенькая, но еще совсем дитя, всего четырнадцать лет. Она чудесно сложена, изящна и по поводу своего замужества говорит презабавные вещи. Ей представили двух ее деверей и спросили, какого из трех братьев она бы предпочла. Она ответила, что у тех двоих красивые лица, но на принца похож только герцог. Ее возили в Версаль, она имела там успех. Король лично с ней не беседовал, однако после ее отъезда сказал, что находит ее приятной. Все придворные подходили к ней и представлялись, и она без малейшего смущения выслушивала их комплименты. Герцог Орлеанский{72} столь же неумеренно благочестив, сколь развратен был его родитель. Господин первый конюший, как я уже сообщала вам, покинул госпожу де Парабер, влюбившись в госпожу д’Эпернон, о которой до сих пор никто ничего не слышал. Это весьма огорчает госпожу де Парабер. Со мной она держится в высшей степени дружелюбно. Вот что значит стоять в стороне от всяких интриг. Наша королева 4 октября ездила к святой Женевьеве{73} просить у бога дофина. Известие о рождении принцессы король встретил галантно и мужественно. «Не печальтесь, жена моя, — сказал он королеве, — через десять месяцев у нас с вами будет мальчик».
В Комической опере уже полтора месяца как идет довольно милая пиеса. Я только что вернулась из Комедии, давали «Регула», и я во время действия расплакалась. Барон был просто изумителен, на моей памяти он никогда лучше не играл; с грустью замечаю, как он постарел. На днях играл он Бурра в «Смерти Британика»{74} и превзошел там всех. Невозможно не поверить в истинность персонажа, коего он изображает… Париж наводнен оперными певичками и уличными девками — шагу нельзя ступить, чтобы не встретить кого-нибудь из них. В Опере снова ставят «Беллерофонта». На днях, в то время когда на сцене появился дракон, что-то там внутри у него испортилось, брюхо чудовища вдруг разверзлось и перед зрителями предстал совсем голенький мальчуган, на потеху всему партеру. Восторги по поводу Пелисье понемногу стихают, некоторые уже жалеют о Лемор, и та ждет, что ее попросят вернуться. Детуш и она ведут себя очень сдержанно, однако оба умирают от желания снова оказаться вместе. Вы ведь знаете, что Детуш получил место Франсина. Мы все еще сожалеем о Мюрере и бедняге Тевенаре, который изрядно сдает. Шассе его заменить не сможет, лучше он не становится.
Я заказала живописцу свой портрет пастелью, вернее сказать, заказал-то его господин де Ферриоль, — у него прелестно убранные комнаты, и он заказал для них шесть портретов прекрасных дам (в том числе и мой, но не в качестве прекрасной дамы, а в качестве друга) — госпожи де Ноайль, госпожи де Парабер, герцогини де Ледигьер, госпожи де Монбрен и еще копию с портрета мадемуазель де Вильфранш в возрасте пятнадцати лет. Все эти портреты одинакового размера, мой получился исключительно похожим. Я решила попросить сделать с него копию, но если живописец сочтет, что лучше писать его прямо с меня, я велю позвать его — это не займет более трех часов. Будь вы здесь, сударыня, я на коленях стала бы молить вас согласиться на то, чтобы он написал для меня ваш портрет. Для этого надобно лишь облокотиться о стол, за которым работает живописец. Наблюдаешь, как он пишет, и при этом не приходится принимать никакой напряженной позы. Как только получу копию или оригинал, тотчас же пошлю вам свой портрет. И когда вы будете смотреть на него, помните, что на нем я молю небо о вашем счастье, ибо изображена на нем с глазами, устремленными ввысь, и в голубом покрывале наподобие весталки или послушницы.
Есть у нас здесь новая книга под названием «Воспоминания знатного человека, удалившегося от мира»{75}. Она мало чего стоит; и, однако, эти сто девяносто страниц я читала, обливаясь слезами. Не успел шевалье приехать в Перигё, где он рассчитывал пробыть несколько месяцев, как ему пришлось тотчас же возвратиться сюда. Признаться, я была весьма приятно поражена, увидев его входящим в комнату. Я ведь и понятия не имела, что он вернулся. Каким было бы счастьем любить его, не упрекая себя за это. Но, увы, подобного счастья мне, видно, не знать никогда.
Из Парижа, 1728{76}
Господин д’Аржанталь приехал два дня назад, оспа изрядно его обезобразила, в особенности нос — на нем столько оспин, что он стал весь искореженный, щербатый и какой-то маленький. Но глаза, веки и брови остались нетронутыми, так что лицо прежнее, только очень уж он стал толстым и красным. Мы до того рады были видеть его, что встретили его так, словно это сам Амур. Красивым его уже не назовешь, но у него несомненно добрый нрав, его всюду любят и уважают. Все, кто его знает, говорят о нем вещи весьма лестные как для него, так и для тех, кому он дорог. Вы ведь знаете, сударыня, что эти благосклонные отзывы не способны его избаловать. Мне хотелось бы, чтобы с ним познакомился господин де Каз{77}, — уверена, что он бы ему понравился. Мы тут весьма встревожены были известием о тяжелом состоянии здоровья господина де Каза. Господин де Сен-Пьер сообщил мне, будто он совсем уже плох. Тревога, слава богу, оказалась ложной, он уже вполне здоров. Чувствительнейший господин Жан-Луи Фавр{78} довел меня до слез, перечисляя все достоинства господина де Каза и объясняя, какой великой утратой явится его кончина для друзей и родных. Словом, будь господин де Каз римлянином, он был бы причислен к богам. Передайте ему, прошу вас, что ежели он стремится занять среди них свое место, пусть сделает это как можно позднее, а до этого совершит какой-нибудь дурной поступок, чтобы не так о нем горевали.