Он беспокойно шевельнулся. Она легко дотронулась до его волос. Во сне он отстранил ее пальцы. Слабел и колыхался огонек свечи.

— Ян, полночь прошла! — Она уцепилась за его свисавшую руку. Он пробормотал на своем языке нечто угрожающее.

— Ян, уже весна, Ян, луна прибывает!

Его губы были распахнуты, на лбу проступили капли пота. Эллен их стерла.

— Ян, — в тревоге шепнула она, — ты должен меня понять. Ты же говорил, мы все — города на границе! Мы все — зеленые башни, которые заостряются, когда этого уже никто не ждет! Мы все — покосившиеся на ветру станции, которые мудро остаются позади, пока мимо них проносятся скорые поезда! — Из последних сил оборонялась она против спящего. — Я только один из многих поездов, что проносятся мимо тебя. Ян, когда проснешься, не ищи, где моя рука!

Она расправила свое пальтецо у него на коленях.

— Когда проснешься, все будет лучше. Когда проснешься, в лицо тебе будет светить солнце!

Его дыхание было спокойно.

— Ты должен это понять, Ян. Разве я не выкарабкалась из подвала, чтобы вернуться домой? Из дома — и домой. Прочь от множества желаний, в середину, Ян, к мостам!

Она еще раз попыталась все объяснить.

Но пока она говорила, ей показалось, что никаких доводов не надо, да, ей казалось, будто все, что она говорит, звучит в этой тишине совсем негромко, будто она шевелит губами, как немая. То, что она делала, не надо было объяснять никакими причинами, потому что оно уже несло в себе свои причины. К мостам надо идти в одиночку.

Эллен надела шапочку и опять сняла. На мгновение она замерла.

Шел уже первый час нового дня, тот час между чернотой и синевой, когда многие умирают и многим становится страшно, тот час, когда из-за плеча спящего человека выглядывает неизвестность. Не бросайтесь на другую сторону! С этим ничего не поделаешь.

Ночь шла. Все огни догорали.

Вот и огонь в плите почти погас. Эллен залила его водой. Убрала чашки и спрятала чайник на место, в шкаф. Еще раз наклонилась над Яном.

Она взяла письмо. Потом отворила дверь, тихонько прикрыла ее за собой и больше уже не оглядывалась. Она прошла по чужой квартире, прошла под стеклянной люстрой, мимо пальмы и треснувшего зеркала. Взяла в кухне ломоть хлеба. Кивнула вешалке для шляп и юркнула в шинель Яна. В таком виде ее никто не задержит.

— Мы встретимся, Ян!

Она ринулась вниз по ступеням. Растерянно постояла в парадной. На ощупь добрела до лестницы, ведущей в подвал, и забарабанила в дверь. Навстречу ей выглянули изумленные лица.

— Там наверху лежит раненый! — сказала Эллен.

Какие-то мужчина и женщина пошли с ней.

— Там, где горит свет, — сказала Эллен. Посмотрела им вслед. Еще раз осознала, до чего ей хочется пойти с ними вместе. Но в ее руке пылало письмо.

Она побежала вдоль по улице и пересекла площадь.

Чужая жизнь хлынула ей навстречу. Крики метались, как темные звезды. Бродили отвязавшиеся лошади. Все было как тысячу лет назад и как тысячу лет спустя. Разбилось зеркальное отражение. Изображение должно служить воображению. Картина должна быть символом. Солдаты затаптывали костер. Один из них что-то крикнул ей вслед. Эллен не оглянулась. Она прошмыгнула между двух лошадей и убежала. Там, на другой стороне, пылал остров, мосты, наверное, тоже пылали. Она снова пустилась бежать.

Как окошко в Сочельник, из серого цвета выплыл красный. Утро было холодное. Поверх всей суматохи вдали бесстрастно расплывались горы. Эти горы, за которыми начиналась синева.

«Чего не бывает», — думала Эллен. Она тесно прижалась к стене. Как часто она так бегала. И вечно кто-нибудь далеко позади кричал: «Постой! Не беги так быстро, а то упадешь! Погоди, пока я тебя догоню!» Теперь кричали далеко впереди. «Беги быстрее, еще быстрее! Не останавливайся, а то упадешь, не раздумывай, а то забудешь! Погоди, пока догонишь сама себя!»

Рано или поздно надо было прыгнуть. Эллен знала, что у нее больше нет времени. Знала, что скоро надо будет прыгнуть. Все превратилось в один-единственный разбег. Отец и мать, консул и Франциск Ксаверий, набережная и урок английского, бабушка, полковник и грабители в засыпанном подвале, мертвая лошадь, костер у пруда и эта последняя ночь. Эллен тихонько закричала от радости. И опять ей захотелось крикнуть им всем в лицо: это просто разбег, где-то там начинается синева. Не забудьте прыгнуть! Письмо она держала, как щит.

Она словно летела в последний раз на старенькой карусели. Грохотали железные цепи. Они были готовы отпустить Эллен в полет. Они были готовы порваться. Эллен бежала к набережной, к мостам, за которые шел бой. Бежала вослед царю Миру по его крестному пути. Никто ее больше не удерживал, никто бы не мог ее удержать. Часовой принял у нее письмо. Женщина в белом халате крикнула: «Не туда!» Халат был забрызган кровью. Она схватила Эллен за руку, но Эллен вырвалась, угодила в тучу едкого дыма и стала тереть глаза.

Ослепленная, она смутно различала толпу фигур, мечущихся взад и вперед, бревна, орудия и серо-зеленую взбаламученную воду. Здесь царил непоправимый беспорядок. Но за ним начиналась синева.

И снова услыхала Эллен пронзительный, испуганный вопль чужих солдат, а над собой увидала лицо Георга, но светлее и прозрачнее, чем раньше.

— Георг, моста больше нет!

— Мы построим его заново!

— Как он будет называться?

— Мост Великой надежды, нашей надежды!

— Георг, Георг, я вижу звезду!

Устремив горящие глаза на разбитый остов моста, Эллен перескочила через вырванный из земли, торчащий в воздухе трамвайный рельс, и не успела сила тяготения притянуть ее обратно к земле, как ударивший снаряд разорвал ее на куски.

Над пылающими мостами стояла утренняя звезда.

Александр Белобратов. Роман Ильзы Айхингер «Великая надежда»

Эта книга написана пятьдесят лет назад и повествует о событиях, которые для большинства читателей — далекое прошлое. Она написана человеком, для которого это прошлое было настоящим и останется таковым навсегда, до тех времен, когда «времени больше не будет».

В 1948 г. молодая и никому неизвестная писательница Ильза Айхингер (род. в 1921 г.) опубликовала свой первый роман. Действие в нем разворачивалось в Вене, австрийской столице, охватывая около шести лет — с 1939 по весну 1945 года. Айхингер рассказывала о том, свидетельницей чего ей пришлось стать, ей, дочери «арийского» отца и «неарийской» матери, ей, много испившей из чаши страха и унижения. Приметы «обыкновенного фашизма» обозначены в романе с достоверностью летописи: свидетельства о расовой неполноценности с подсчетами «правильных» и «неправильных» предков, желтая звезда — знак отверженных, отмеченных «несмываемой печатью», спасительные, но — увы — столь немногочисленные заграничные визы как пропуск в землю обетованную, система тотальной слежки и запретов (на профессию, на учебу, на свободное перемещение, даже на право держать в доме животных), депортация в лагеря смерти.

И все же эта книга неизмеримо больше, чем свидетельство очевидца, чем документ самый точный и достоверный, каким был дневник Анны Франк, какими были книги уцелевших свидетелей и жертв геноцида против еврейского народа в фашистской империи, в «царстве Ирода». Роман Ильзы Айхингер — художественное произведение, особый мир, обладающий своим временем и пространством. В этом времени и в этом пространстве читатель вдруг перестает быть простым соглядатаем, в меру участливо наблюдающим за трагедией прошлого, превращается в участника трагедии вечной, восходящего по кругам от большой надежды к надежде великой, пробивающегося сквозь страх и мглу к мостам, над которыми восходит утренняя звезда.

Мир романа Ильзы Айхингер имеет свое устройство, свои эстетические законы. Автор пишет книгу в ту пору, которую Теодор Адорно обозначил как время «литературы после Освенцима». Поэзия должна была вновь обрести, нет, завоевать право — на слово, на звучание, право, утраченное людьми перед лицом «зверя из бездны», пробужденного их равнодушным безмолвием и шествовавшего под их восторженный рев. В статье «Призыв к недоверию» (1946 г.) Айхингер требует от своих современников недоверия к самим себе, к тому в человеке, что «допускает зверя».