После нервного срыва и первой госпитализации, в те несколько относительно спокойных лет жизни с бабушкой, Эрика почти ожила, почти залечила раны детства, и был шанс изменить судьбу, обмануть коварную болезнь, стереть в сознании негативную матрицу, но смерть Наны и последовавший жестокий эпизод депрессии, спровоцировали и даже усугубили прежние симптомы умственного расстройства, и мать настояла на повторном стационарном лечении в «Желтом круге».

Галлюцинации и голоса стали частью ее существования. Лекарства никогда полностью не уничтожали их, разве только делали менее навязчивыми и более управляемыми, но в то же время подавляли в ней человеческую сущность, «зомбировали» характер, порождая странную апатию, усталость или, наоборот, агрессию, прежде ей не свойственные. Балансируя между приступами паранойи, когда чувство преследуемой жертвы обострялись до предела и откуда-то из воздуха возникали чудовищные образы, подступавшие к ней со всех сторон, окружавшие ее кольцом, требующие всегда какого-то ужасного признания, в чем? — невозможно было понять, и неожиданными короткими передышками примирения с общепринятой логикой, — она пыталась изо всех сил удержать свой центр, веру в выздоровление. Но с каждой новой госпитализацией эта вера таяла. Встреча с Ванессой всколыхнула ее. Неудержимо захотелось увидеть и почувствовать мир таким, каким она помнила его в детстве, до болезни, умытым и ясным, а не мутным и опасным, каким он представлялся ей сквозь туман ингибиторов и антидепрессантов. Те, несколько дней без лекарств и сна, дали на время долгожданное ощущение освобождения, но и спровоцировали срыв.

Эрику стали лечить новым антипсихотропным средством. В негласном списке побочных явлений значилось: «В отдельных случаях наблюдается обратная реакция: повышенная тревога, атаки паники, бессонница, раздражительность, враждебность, импульсивность, состояния маниакального возбуждения, звуковые и зрительные галлюцинации».

Препарат, интенсивно меняя химию крови и мозговых процессов, обладал способностью уничтожать личность, но это был тот самый побочный эффект, который не упоминается в инструкциях и рекомендациях. Тот упомянутый скороговоркой «отдельный случай» выпал Эрике. Но, действительно, что для человечества одна-другая отдельная личность?

Уже после недельного курса психоз обострился. Голоса и видения приблизились, стали навязчивее и агрессивнее. Эрике казалось, что ее собственный мир сузился, отступил и уменьшился до зернышка, а на остальной, уже завоеванной территории начинала вовсю властвовать чужая, злонамеренная сила. Окружающее катастрофически теряло пропорции. Все виделось, как сквозь увеличительное стекло, выпуклым и пористым до безобразия, краски сгущались до неестественности, и звуки, и голоса, внезапные, как хлопки хлопушек, оглушали до звона в ушах. Необъяснимым чутьем она ощущала — наступал хаос, тот хаос, с которым ей не справиться.

Вещи и люди, когда-то обладавшие формой, теперь плавились и растекались безжизненной липкой жижей прямо на глазах, или, наоборот, набухали, как воздушные шары, и взрывались с резким треском. Эрика вздрагивала. Вздрагивания переходили в дрожь, продолжительную и изнуряющую. Дрожь перерастала в боль, колющую и нестерпимую, и тогда уже терялись из виду всякие ориентиры — кто она, где она, что это все значит, и пульсировало в воспаленных висках нечто тяжелое — нет, не мысль и не желание, все мысли и желания кончились, но потребность, требование избавления, прекращения страданий, таких же бессмысленных, как и сами галлюцинации, вызвавшие их. Некто гадкий постоянно кружил вокруг и смеялся над нею, и выкрикивал: «Ты проиграла, моя очередь, моя очередь... Ты проиграла...».

Эрика прилагала силы, чтобы не отвечать. Так подсказывал еще не разрушенный до конца, внутренний механизм выживания: «Не отвечай! Не реагируй! Не поддавайся!». Но теперь даже этот остерегающий голос пугал и настораживал. Может, и он — часть химерного мира? На что же опереться? Что в ней реального? Или болезнь съела все без остатка? Она опускалась в себя глубоко, как в черную шахту, но себя, прежнюю, там не находила. Не оставалось ничего, о чем можно было подумать, чтобы можно было сказать или сделать.

Уже отступала внешняя реальность под напором беспорядочных внутренних голосов и галлюцинаций, и языки, которым она когда-то так успешно обучалась, смешались в странное наречие, невыносимую галиматью междометий и обрывков фраз, и так трудно, почти невозможно удержаться и не пасть навзничь, и не зарыдать в голос от безысходности. Но и этого сделать нельзя, удерживает еще не полностью сдавшийся разум, ведь тогда не выйти из давящей обоймы желтого колеса никогда.

Многолетний горький опыт стационарного лечения научил ее следовать важному правилу: во всем сотрудничать с врачами и санитарами. От этого всегда зависит срок пребывания в клинике. И даже теперь, измученная учащающимися атаками абсурдной реальности, чувствуя приближающуюся катастрофу, она автоматически, на уровне инстинкта, сдерживала агрессию, пряча, загоняя поглубже страх, только бы не дать «им» распознать его. Одинокий воин — в окружении многочисленных врагов — внутренних и внешних, которому необходимо было выиграть войну хотя бы лишь на один день.

«Соберись, сыграй в последний раз роль одной из них, счастливцев, держащих жизнь в узде, проживающих ее так, будто отпущена им вечность, вспомни их слова, надень маску, скрой свой позор, ведь как это опасно быть душевнобольной в этом мире...».

И неожиданно, в самом деле, наступило облегчение. Временная, но все же передышка. Будто некто услышал ее просьбу и сжалился. Эрика затаилась и подчинялась медперсоналу безоговорочно. Подходил к концу и первоначально назначенный двухнедельный курс стационарного лечения. Врачи были очень довольны результатом — новый препарат зарекомендовал себя с отличной стороны.

Наконец-то пришла долгожданная пятница. Отвечая на вопросы психиатра по всем правилам обычного перед выпиской протокола, Рика прилагала невероятные усилия, чтобы слушать и слышать единственно его, доктора, голос, и не сбиться, не последовать за другими, кричащими что-то неразборчивое из темных углов ее утомленного ума.

— Есть ли у вас мысли о самоубийстве? — завершал свое обязательное интервью доктор, впадая во все более хорошее расположение духа, видимо, в предвкушении наступающего уикенда.

— Нет.

— Есть ли у вас какой-либо план самоубийства?

— Нет.

Много раз прежде, отвечая отрицательно на эти вопросы, Эрика, в сущности, никогда не придавала им особого значения. Они казались ей обычной проформой, обязательной и раздражающей, но как бы совсем к ней не относящейся. Жизнь — вот к чему она стремилась, не смерть.

Почему же сейчас они прозвучали, как попытка разоблачить ее? Ведь она не лгала. Как такового плана у нее не было. Только малолюдный отель на окраине Манхэттена, который однажды поразил ее прохладой стен и великолепным видом на реку, отражавшую чудовищную фантасмагорию города с грациозным спокойствием, иногда, в редкие минуты самообладания, всплывал перед нею, отверженной от великолепия и подверженной фантасмагории. Как усталый одинокий путешественник, отправляющийся в свое последнее и главное путешествие, она мысленно поднималась по его многочисленным ярусам, чтобы добраться к вершине, а там, на самой высоте, — покой, тишина и свобода, и нет голосов... нет страха, нет смятения, стоит только сделать шаг вперед... Но сейчас ей вдруг показалось, что в той прохладе и в том покое кто-то ждет ее. Кто же? Кто?..

— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор, обозревая Эрику профессионально-пронизывающим взглядом, закончив опрос и записав все необходимое в историю ее болезни.

— Я чувствую себя лучше, спасибо.

— Надеюсь, что так. Мы уже обсудили с вашей матерью все условия выписки. На этот раз вам необходимо посещать сеансы психотерапевта каждый день, регулярно, под наблюдением миссис Харт принимать лекарства, а через месяц вы вернетесь в стационар. Мы посмотрим, как будет продолжать работать новый препарат, — заключил врач. — Должен напомнить и подчеркнуть, как важен для вашего состояния своевременный прием медикаментов. Мы проделали большую совместную работу, и я очень надеюсь, что не напрасно. Ваша стабильность теперь в ваших руках.