письмо

ВОЙНА НЕ НУЖНА

ЗАВИСТЬ

ЮРИЙ ГЕРТ

ПРЕОДОЛЕНИЕ

ПОВЕСТЬ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО КАРЕЛЬСКОЙ АССР

ПЕТРОЗАВОДСК — 1958

ОДИН НАРЯД ВНЕ ОЧЕРЕДИ

А когда сержант Дуб глухо скомандовал: «Взвод, смирно!», все уже поняли, что сейчас произойдёт; недаром так низко нависли его густые лохматые брови, спрятав маленькие, с узким разрезом глаза; недаром над сомкнутыми челюстями вспухли твёрдые желваки, а вдоль бёдер так резко брошены руки с туго стиснутыми кулаками.

— Рядовой Таланцев, выйти из строя!

Из первой шеренги, вызывающе громко отбивая шаг по дощатому полу казармы, выходит солдат. У него стройное, лёгкое тело спортсмена, мужественное лицо с высоким, ясным лбом и крепким подбородком, а кожа девичья, нежно-матовая. Взгляд умных серых глаз, в упор направленный на сержанта, до дерзости спокоен, а в приспущенных уголках узких, плотно сжатых губ прячется презрительная усмешка. Но всякий мало-мальски опытный солдат сразу признал бы в нём «салажонка», из тех, что недавно прибыли в часть,— и по плохо заправленной, со сбившимися вперёд морщинами гимнастёрке, и по ослабшему ремню, и по неумело подшитому подворотничку, который торчит местами чуть ли не на сантиметр.

Таланцев стоит вполоборота к сержанту, отставив назад правую ногу, и всем видом своим как бы говорит:

«Ну, вот, я вышел, что дальше?»

Сержант Дуб поднимает на него угнетающе-тяжёлый взгляд. Таланцев встречает его спокойной нагловатой улыбкой.

— Рядовой Таланцев, встать «смирно»! — В глухом голосе сержанта едва сдерживаемое раздражение.

Таланцев лениво выпрямляется, вытягивает руки по швам, и опять его вид говорит:

«Ну, что же, если вам так хочется — я подчинюсь. Что делать — это глупо, но я должен. Что еще?..»

— За невыполнение приказа, за повторное курение в казарме, за пререкание с командиром рядовому Таланцеву объявляю один наряд вне очереди. Повторите.— Дуб произносит это отрывисто, торопливо, опустив веки, как будто стараясь притушить злой огонёк в глазах.

— За что? — Тонкие губы Таланцева улыбаются, а голос ровен и спокоен.

— Я сказал — за что. Повторите!

— Я не курил. Я только достал спички.

— У вас во рту была папироса.

— Но ведь...

— Повторите и не рассуждайте! — не выдерживает сержант.— Тоже «деятель» мне нашёлся!.. Язык распустил...— Внутри у сержанта всё клокочет. Таланцев с наслаждением замечает, как у него заходили желваки. Но ему этого мало.

- Между прочим, товарищ сержант, вам известно что означает слово «деятель»?

Сержанту Дубу становится тесен подворотничок. Ему, сержанту второго года службы, в глаза может смеяться этот салажонок! Он не сразу находится. Долго длится молчание. И наконец:

У меня... У меня, Таланцев, на всякую гайку найдётся винт!

- У меня резьба левая, товарищ сержант,— не медля ни секунды, отвечает Таланцев. У сержанта Дуба на переносице набухает жила, багровеет лицо. В наступившей тишине слышно, как кто-то шепчет:

— Таланцев, брось...

Улыбнувшись и помедлив ещё несколько секунд, Таланцев нехотя произносит:

Слушаюсь — один наряд вне очереди...

И снова устремляет на сержанта спокойный, нагловатый взгляд.

Вернувшись в строй, он намеренно громко говорит:

— Что бы вы ели, братцы, если бы не мои наряды? Кто бы для вас на кухне картошку чистил?

Когда сержант распускает взвод, к Таланцеву подходит Розенблюм, худощавый, высокий солдат, прозванный за рост «Шагающим экскаватором». Он берёт Таланцева за пуговицу и говорит:

— Послушай, я тоже не люблю Дуба, но зачем смеяться над человеком? Да, у него только пять классов образования. Ну и что же?.. Это свинство, Таланцев.

— Не горячись, я ни над кем не смеялся. Я просто считаю, что каждый человек должен ‘Понимать то, что говорит. В том числе и Дуб.

Около них останавливается комсорг взвода Ильин.

— Ты всё шутишь... Надо всерьёз подумать о своём поведении, Таланцев.

— А мне говорить всерьёз доктора запретили,— смеётся Таланцев и снисходительно похлопывает Ильина по плечу. — Филиппенко! — кричит он.— Филиппенко!

К нему подходит молодой солдат. Видимо, в армии он тоже без году неделя. По холеному лицу с маленькими усиками, развинченным движениям, какому-то беспокойно-блудливому выражению глаз и другим, нелегко определимым, но ясно ощущаемым признакам, в нём сразу угадывается бывший столичный «стиляга».

— Пойдём, старик,— предлагает ему Таланцев,— забьём партию в шахматы. А то мне на кухню собираться. Авось — успеем. А?

Они сидят за шахматной доской.

— Надо же тебе связываться с этим хмырем,— говорит Филиппенко, делая первый ход. Выговаривая слово «хмырь», он брезгливо морщится.

— Всё началось с того, что сегодня на занятиях я заступился за Розенблюма...— Таландев делает ответный ход.

— Нечего было заступаться за такого хмыря.

— Противно было смотреть, как этот Дуб муштровал его...

— Значит, и сам ты хмырь болотный,— равнодушно цедит Филиппенко.

письмо

Дорогой дружище!

Я пишу тебе это письмо, сидя на мешке с картошкой, которую мне приказано очистить за ночь. За окном темень, воет ветер, картошка мелкая, грязная перед тем, как чистить, её нужно долго мыть в большой бочке, помешивая деревянной палкой. Это новый наряд вне очереди — «рябчик», как мы их называем. За недолгое моё пребывание в армии, благодаря этим «рябчикам», я научился квалифицированно мыть пол, колоть дрова, копать землю. Так сержант Дуб исправляет недостатки моего воспитания...

О нём, этом сержанте, я, кажется, тебе уже писал: это мой командир, наставник и отец.

Представь себе человека мощного телосложения, с мускулистой шеей, взглядом исподлобья, всегда хмурого, всегда недовольного, говорящего низким басом —это и будет сержант Дуб.

Его любимые афоризмы, дающие почти полное представление о методах его воспитания, таковы: «Поменьше рассуждайте!», «Тоже мне, деятель выискался!», «Исполняйте!» и «Кругом марш!». У меня сложилось такое представление, что я, как и другие солдаты его отделения, для него — человек в форме, обязанный выполнять его приказания,— и не больше.

По-моему, его не интересует, кто я, что я, мои мысли, моё настроение, мои желания. Его интересует лишь то, чтобы я во всех случаях солдатской жизни заглядывал ему в рот и проглатывал то, что он изрекает.

Всё, что не укладывается в эти, очерченные им рамки, он называет «пререканием с командиром», — и — на кухню.

Он никогда не улыбнётся нам, не заговорит попросту.

Когда после занятий выдаётся свободная минута и мы собираемся поболтать о прошлом, помечтать о будущем, нам становится не по себе от угрюмой фигуры сержанта Дуба, который нет-нет, да и подойдёт, постоит, послушает и пойдёт прочь. При нём солдаты умолкают и начинают про себя припоминать, кто в чём провинился — сапоги ли не вычистил, оружие ли плохо смазал. Все молчат, ждут очередного «рябчика», и когда он уходит, облегчённо вздыхают: «На сей раз пронесло!»

А вчера, например, была гимнастика. Один из солдат, тоже первого года службы, никак не мог выполнить упражнения на брусьях. Дуб приказал не отходить от брусьев до тех пор, пока тот не сделает три маха. Пустяки для меня, но явно непосильное дело для Розенблюма, с которого пот лил градом, а руки бессильно срывались. Я не выдержал, что-то сказал, разгорелся спор, потом — «кругом марш» — и я был удалён с занятий. Кто прав? Неужели он? Неужели ему невдомёк, что тут надо долго тренировать человека, а не просто приказывать? Что поделаешь, сержант Дуб — это и в самом деле дуб. Терпишь, терпишь, потом пошлёшь всё к чёрту и полезешь на рожон, нарочно начинаешь искать наряда — и всё противно станет.