Калатос возвращается: падите ниц! непосвященные, падите ниц. Склоните ваши головы, закройте глаза. Падите ниц, непосвященные, падите ниц».

В эту минуту, когда к небесам возносился последний стих гимна, появилась группа девушек, которые несли священный ковчег. Весь народ, повинуясь повелительному жесту жрецов, пал ниц.

Двенадцать с детства посвященных девушек лучших фамилий сгибали свои плечи под тяжестью трижды священного ковчега. На них были длинные бледно-голубые одежды, расшитые золотыми колосьями. Они шли медленным торжественным шагом; под покрывалами шафранного цвета нельзя было различить черты их лица. Ковчег представлял из себя ящик черного дерева, обитый серебром, в котором находились различные святыни, самой почитаемой из которых была маленькая статуэтка из грубой глины, изображающая богиню. Сам Триптолем нашел ее однажды в пыльной земле Рарии. Легенда повествует, что найденная им статуэтка приказала ему соорудить храм на том самом месте, где она упала с неба. Тяжелый ковчег помещался в ивовой корзине, украшенной цветущими полевыми травами и свисавшими по краям длинными белыми шелковыми лентами. Другие девушки поддерживали обеими руками обшитые золотой бахромой концы лент. А вокруг них шли, приплясывая, маленькие девочки, все одеяние которых ограничивалось наброшенной на худенькие плечи шкуркой белой козы. У них были тонкие корзиночки, висевшие на шее на голубых и красных лентах. Эти корзиночки доверху были наполнены распустившимися розами, и девочки в такт танца и пения осыпали душистыми лепестками роз распростертую на земле толпу.

В том месте, где дорога из Афин пересекалась с большой улицей, стояла огромная повозка, запряженная белыми телицами. Молодые девушки поставили на нее калатос, затем взобрались сами. И в то время, когда иероцерикс давал благословение, девочки ощипывали последние розы, зажглись яркие огни смоляных факелов. Присутствовавшие, взялись за руки, образовав вокруг огней оживленный, веселый круг. Воздух наполнил густой дым, сыпались искры; в колеблющемся свете факелов пылали возбужденные лица.

Наконец, факелы стали догорать, а потом и совсем погасли. Множество струек дыма поднималось к небу, где уже появились первые звезды. За большим облаком, окрашенным нежным багрянцем, быстро опускался в море диск солнца.

Конон, наблюдая за выступлением паломников, ждал, пока последние из них примкнут к процессии, чтобы потом двинуться следом за ними со своими всадниками.

Все, проходившие мимо, приветствовали его.

У подошвы холма появились великолепные, высокие носилки, которые несли шестнадцать литийцев, вся одежда которых состояла из куска белой ткани, охватывавшего бедра. Занавески были подняты; в глубине носилок была видна Лаиса, с красными цветами на черных волосах, полулежавшая на подушках из виссона возле Миро, своей подруги. Когда носилки остановились на минуту, чтобы занять свое место в очереди, Лаиса увидела стратега, поклонилась и послала ему очаровательную улыбку.

— Твой венок, Лаиса, — крикнул кто-то, — дай ему свой венок.

Многие остановились и тоже начали кричать:

— Увенчай его, Лаиса. Увенчай его.

Гетера не заставила себя упрашивать, сошла с носилок. Едва она коснулась земли, как сотни рук подхватили ее, и через минуту она была уже возле Конона.

Лаиса сняла с себя венок и грациозно возложила его на молодого, полководца.

— Этого было бы слишком мало, если бы это было все, — сказала она.

Она обняла его и поцеловала в губы.

— Еще, еще! — весело закричала толпа.

Но Конон, натянув повод, поднял на дыбы горячившуюся лошадь.

— Благодарю тебя, Лаиса, — сказал он, улыбаясь. — Твои цветы не так приятны, как твой поцелуй. Но из-за потерянного времени ты вернешься в Афины последней.

— Это ничего не значит, — возразила молодая женщина, — если ты вернешься вместе со мной!

— Нет, — отвечал стратег и повернулся к своим всадникам.

Глава IV

Лаиса жила в очень красивом доме в предместье Койле, славившемся своими прекрасными садами.

После мидийских войн торжествующие Афины за несколько лет вновь воздвигли свои разрушенные стены. Вместо домов, сооруженных варварами, строились новые, более обширные и более элегантные здания. Старые дороги были выправлены, слишком крутые склоны выровнены, перекрестки расширены. Два предместья, Керамика на севере и Койле на юге, расширенны. Что-то вроде сада было разбито в центре Койле. Большие деревья редко попадались в черте города. Поэтому риторы и софисты, окруженные толпой служителей и учеников, Любили рассаживаться на каменных скамьях, устроенных архонтом Гиероклесом в тени этих деревьев. Вода, проведенная из ближайшего источника, наполняла небольшой пруд, вытекая из него в сторону Иллиссиса. Кувшинки покрывали его темную воду своими неподвижными листьями, а ветер пел свои песни в легкой листве камышей.

Дом Лаисы, с двумя построенными одна над другой террасами, выходил фасадом в этот тенистый уголок. Лаиса была самая знаменитая гетера в Афинах. Приехав из Коринфа несколько лет тому назад, она, несмотря на свою молодость, смело подхватила скипетр «царицы» изящества и хорошего вкуса, выпавший из рук Аспазии. Философы, артисты, поэты, ее обычные гости, заходили к ней для продолжения своих бесед на излюбленные темы. Она лучше других доказала, что женщина создана не только для исполнения домашних обязанностей или грубых наслаждений: первое предоставлялось примерным женам, а второе — куртизанкам. Ум, находчивость, способность говорить обо всем, искусство вести беседу, пленительная внешность, поклонение искусству, — все это соединялось в Лаисе в равной степени. Ее таланты, ее красота, ее изящество обеспечивали ей богатство и давали возможность окружать себя толпой восторженных поклонников. О ней говорили всюду и везде; ее имя повторялось в лавках парфюмеров, ее малейшие поступки комментировались под сводами театров, в публичных собраниях, в судах, даже в сенате. Красота тогда была религией, воплощенным и видимым прообразом вечного божества. В увенчанной цветами гетере языческая толпа приветствовала царицу красоты. Чужестранцы называли ее: Афродита. Афиняне снисходительно улыбались, потому что Лаиса была брюнеткой, как восточная Астарта. Прогуливаться мимо ее дома сделалось для многих ежедневной потребностью. Площадь Койле была маленькой академией, более аристократичной и менее людной, чем настоящая. Гетера, как добрая богиня, не отказывалась от скромного поклонения своих обожателей. Когда в конце дня она появлялась на убранной цветами террасе, все жаждавшее видеть ее общество было уже там.

Она жила в настоящем дворце, который заставила построить себе Эфранора. Ступени из синего мрамора вели к широкому портику, архитрав которого поддерживал рельефные украшения из мрамора. По ступеням были расставлены маленькие Эросы, которые, улыбаясь, натягивали свои луки. Она любила цветы: колокольчики ниспадали с террас, увитых плющом, и в бронзовых вазах, стоявших на изящных треножниках, разноцветные гвоздики подставляли солнцу свои цветки.

В тот день одетая в длинный белый пеплос, из-под которого выглядывали только обнаженные руки, обвитые золотыми змеями, Лаиса полулежала среди шкур пантер на высокой кровати и рассеянно играла с ручной горлицей, которая ворковала, ласкаясь к ней. Клеон и Ликург, старые разбогатевшие метеки, сидя возле нее на низких табуретах, болтали всякий вздор.

— О, — говорил Клеон, — я построил бы храм Афродите, если бы…

— Если бы что? — спросила Лаиса.

— Если бы ты согласилась подарить мне такой же поцелуй, каким одарила вчера вечером.

— Я никогда не целовала тебя.

— Увы! не меня, а того молодого стратега, которому ты отдала свой венок. Фи, Лаиса, моряк, от которого пахнет солью!..

— Глупец. Если б не он, ты сегодня был бы гребцом на дорийских галерах… Смотри, старый безумец, вот точно такой же поцелуй…

Она звучно поцеловала гладкий череп Клеона.

— А теперь пусть войдет твой архитектор.