На смену маю пришел июнь. Стояла прекрасная летняя погода, так благоприятствовавшая действиям механизированных колонн и самолетов противника. Французы с затаенным дыханием ожидали результатов сражения под Дюнкерком. Они знали: как только немцы достигнут побережья, начнется наступление на Париж. Гитлер заранее возвестил о своих намерениях жестокой воздушной бомбардировкой Парижа. 3 июня Париж впервые подвергся воздушному нападению. Свыше 250 человек было убито. Бомбардировка началась в 1 час 30 минут дня. Я вместе с Джеромом Уиллисом, корреспондентом газеты «Ивнинг стандарт», возвращался в Париж после поездки на линию Мажино и не мог попасть во французскую столицу до половины четвертого. Германские самолеты обогнали нас, когда мы были в пути, и бомбардировка началась раньше, чем мы доехали до Парижа. В городе нам не сразу удалось узнать, какие объекты подверглись бомбардировке. На площади Сен-Мишель, где мы остановились чего-нибудь выпить, никто ничего толком не знал. Наконец нашелся человек, который от кого-то слышал, что немцы бомбардировали заводы Рено и Ситроена. Мы поспешили туда и узнали, что заводы Рено остались невредимы, но заводы Ситроена тяжело пострадали. Все окрестные дороги были запружены любопытными, и меня очень удивило, что им позволяют шататься здесь и мешать работе пожарников. Я сам совершенно свободно ходил по заводским зданиям, делал снимки и задавал всевозможные вопросы. И только одинединственный раз у меня спросили документы. Одним из первых приехал сотрудник итальянского посольства, который тщательно ознакомился с характером разрушений и затем, вероятно, телеграфировал об этом своему правительству. В налете участвовало около ста германских самолетов; они сбрасывали бомбы в 200 фунтов и больше на длинный ряд корпусов, который тянется примерно на четверть мили. От одного здания осталась только стена. С огромнейшего гаража была сорвана крыша, сам гараж горел, стекла были выбиты, однако кровельные балки уцелели. Конторские здания были тяжело повреждены прямыми попаданиями. В мастерских и гаражах находились машины, и только через 20 минут после начала пожара их стали убирать оттуда. Английский летчик, приехавший на место вскоре после окончания бомбардировки, вывел несколько машин в безопасное место. Прошло полчаса, пока прибыли пожарные машины. К счастью, у рабочих был обеденный перерыв, иначе число убитых было бы очень велико. Рабочие поспешили в убежища и не выходили, пока не был дан отбой воздушной тревоги. На улице Пастера и на набережной Луи Блерио картина разрушения была такая же, какую я наблюдал в Нанси, Вузье, Витриле-Франсуа и многих других городах. На улице Пастера бомба попала в угловой дом, пробила все шесть этажей и взорвалась в подвале, разрушив все перекрытия, за исключением перекрытия шестого этажа, где она проделала только дыру. Как раз в это время по лестнице спускалась с шестого этажа супружеская чета, спешившая в убежище. Лестница на пятом этаже рухнула. Супруги остались между небом и землей на уцелевших верхних ступеньках и дрожали там, пока их не вызволила пожарная команда.
Кто своевременно укрылся в убежище или в погребе, отделался только испугом, но сирены прогудели всего лишь за несколько минут до появления самолетов, так что многие были застигнуты на улице или у себя в квартире.
Рейно вечером заявил по радио, что заводы Ситроена продолжают работать нормально. Ночью я поехал туда, но, насколько я мог убедиться, там все еще работали только пожарные. Да и нелепо было бы продолжать работу на заводе, пока не были найдены и обезврежены невзорвавшиеся бомбы, которые зарылись в землю.
На следующий день я вместе с другими военными корреспондентами выехал на фронт на линию Эн. В прифронтовом районе через каждые 500 ярдов мы натыкались на баррикады, сооруженные из больших камней, старых автомобилей Форда, плугов и всего, что оказалось под рукой. Многие баррикады охранялись туземными войсками из экваториальной Африки, которые весьма ожесточенно дрались с немцами в прошлую войну. В войне 1940 года у них было мало шансов вступить в соприкосновение с противником. А кроме того, теперь их пугал шум самолетов и грозный вид танков. 5 июня мы прибыли на фронт, недалеко от Суассона. Мы собирались попасть на наблюдательный пост, откуда были видны германские линии. Но по дороге нас остановили на ферме, которая всего за несколько часов до этого подверглась бомбардировке. Сено в стогах все еще продолжало гореть. Казалось бы, ущерб невелик, но мне объяснили, что немцы нарочно стараются бомбить стога сена, так как они горят по нескольку дней и служат хорошим ночным ориентиром для германской авиации. Телефонные линии были сняты, так как утром немцы начали второе крупное наступление и связь, как обычно, была прервана. «Пресс-лейтенант» пробовал пройти с нами дальше, но уже завязался бой, и штаб не хотел, чтобы ему надоедала целая группа журналистов.
Этот бой был началом битвы за Францию. Линия Вейгана, построенная по принципу эшелонированной в глубину обороны, представляла собой максимум того, что можно было сделать за такой короткий срок. Никто не думал, что немцы смогут так быстро начать второе крупное наступление, особенно если учесть расстояние, которое им надо было пройти, а также их движение на север к портам Ламанша...
После предварительной артиллерийской подготовки 5 июня, в 4 часа дня, немцы начали наступление, в котором участвовало полмиллиона пехоты и около тысячи самолетов. На фронте протяжением в 120 миль было нанесено три главных удара: в районе Амьена, Перонны и канала Эллет.
Военных корреспондентов согнали в Париж, им не позволили присутствовать при величайшей битве, какую знает история. Мы должны были довольствоваться утренними и вечерними беседами с представителем военного министерства — полковником Тома. Беседы происходили, однако, не в военном министерстве, а на Кэ д'Орсэ, в зале, где был подписан пакт Бриана-Келлога, который осуждал «применение войны как орудия национальной политики». 5 июня большой зал был переполнен журналистами. Все сидели и внимательно слушали полковника Тома, который заявил, что сегодня началось крупнейшее сражение, исход которого трудно предсказать. Каждый день, утром и вечером, мы ходили слушать полковника Тома, в котором олицетворялась наша единственная связь с фронтом, и с каждым днем фронт все больше приближался к воротам Парижа. В течение первых 8 месяцев войны над Тома насмехались, когда он 'пытался чем-нибудь оживить однообразные коммюнике: «На фронте ничего существенного». Но сейчас мы цеплялись за Тома. Мы прислушивались к каждой его интонации, мы следили за каждым его жестом, надеясь прочесть в них что-нибудь. Каждое его слово тщательно записывалось, и когда беседа кончалась, журналисты разбегались по редакциям и телеграфным конторам, и слова Тома с молниеносной быстротой разносились по всему миру. Его значение возрастало с каждым днем, по мере того как битва за Францию становилась все более ожесточенной. С неизменным спокойствием он сообщал нам, сколько людей немцы бросили в бой. В первый день он совершенно не упоминал о танках, на второй день он сказал, что немцы пустили в ход около 2 тысяч танков, а па третий — мы так и ахнули, когда узнали, что в бою участвуют 4 тысячи германских танков. А 10 германских дивизий (цифра, которую Тома назвал в первый день) превратилась в 100 дивизий — 2 миллиона человек!
Рядовой француз был ошеломлен. Он недоуменно спрашивал: «Что? 4 тысячи танков и около 100 дивизий? Этого не может быть. Еще вчера нам говорили, что у немцев всего лишь 2 тысячи танков.
А надломленную Францию ждал новый удар. Италия объявила войну.
К этому времени германские войска уже перешли Сену в ряде пунктов к югу от Руана. 9 июня вечером все министерства покинули столицу. Рейно отправился в штаб Вейгана. Журналисты во что бы то ни стало должны были узнать, что происходит. Это была их прямая обязанность. 10 июня утром мы, как обычно, ожидали полковника Тома в зале, где был подписан пакт Бриана-Келлога. В течение девяти с половиной месяцев Тома всегда был очень пунктуален, но в это утро мы напрасно его ожидали. Он уже выехал из Парижа. Все сотрудники министерства информации, как и других министерств, поспешили убраться из Парижа, хотя вплоть до последнего момента они заявляли, что останутся в столице, что бы ни случилось. Полковник Тома — наша единственная связь с фронтом — уехал. Человек, от которого мы зависели, исчез. Нам оставалось или последовать за правительством в Тур, или сидеть в Париже, пока не придут немцы. Но мы не знали, где они и как быстро они продвигаются. Мы знали только, что французская линия обороны прорвана, и если немцы будут продвигаться своим обычным темпом, то они, пожалуй, могут оказаться в Париже в этот же самый день.