— Ах, ты ужасен, — воскликнула она страстно, — прямо ужасен, уверяю тебя!.. Ты спрашиваешь себя, имеешь ли ты право провести десять дней с твоей возлюбленной. Это почти невероятно!

— Да нет же, — сказал Бернар, — всем мужчинам так приходится. Твой муж тоже очень занят.

— Мой муж, но я его не люблю, и мне это безразлично… Да и не в этом дело. Я прекрасно допускаю, что мужчина бывает занят… Даже наоборот, я любуюсь этим… Но мне необходимо чувствовать, что я тоже занимаю место в его мыслях. А относительно тебя я знаю, что самое незначительное событие на фабрике для тебя важнее самого серьезного события нашей любви. Эго ведь грустно и унизительно… Как-то раз я тебе телефонировала в Пон-де-Лер. Ах, если бы ты знал, каким раздраженным тоном ты мне отвечал, ты боялся шокировать твоего деда или служащего, стоящего рядом с тобою… Тебе стыдно быть нежным… вот в чем я упрекаю тебя, ты понимаешь меня?

— Я понимаю, — ответил он с удивлением, — но мне кажется, что ты ошибаешься. Ты рисуешь смешной и неверный портрет. То, что ты говоришь, говорю и я сам себе, и мой завод мне очень часто надоедает.

— Да нет же, мой дорогой, ты только так думаешь… То, что ты делаешь, никогда не надоедает тебе, лишь бы ты мог действовать, отдавать приказания, вообще чувствовать себя полезным. Во время войны все твои товарищи мне говорили, что ты примерный офицер. Теперь ты хочешь быть примерным хозяином. У тебя одна сторона — «Симон Патетический»[13], сторона хорошего ученика, ты честен, это не преступление, но это скучно… Или же я бы хотела, чтобы и в любви у тебя было тоже сознание.

— Но в любви мне не нужно никакого сознания, я люблю тебя естественно, без усилий.

Она положила кисти, встала и подошла присесть на траву у ног Бернара.

— Ничто не дается без усилий, — сказала она. — Я стараюсь сделать из каждого момента моей жизни маленькое произведение искусства. Я хочу, чтобы утренняя встреча была прекрасна, чтобы платье мое подходило к погоде и часу, чтобы последняя вечерняя фраза была хороша «под занавес». И я сержусь на партнера, который портит мне это… Я всегда была такая… Я помню, когда мне было пятнадцать лет (я была очень хорошенькая в пятнадцать лет), у меня был двоюродный брат, который был влюблен в меня. В один чудесный вечер на балконе у своих родителей, бульвар Майльо, он сказал мне, что любит меня. Деревья колыхались при свете луны. Было очень хорошо… Тогда я подумала: «Чтобы все было как следует, нужно, чтобы он мне прислал завтра утром белые розы». Но так как я знала, что он не сделает этого, я ему это сказала… И когда я их получила, они доставили мне столько же удовольствия, как если бы не я сама их заказывала… С тобой же, мой дорогой, розы не приходят никогда.

— Ну так скажи также и мне.

— Вот я и говорю. Эго пребывание в Камбо… Ведь это в первый раз я провожу десять дней вместе с тобой. Я очень, очень честолюбива. Я хочу, чтобы это было (перенесем на современность, конечно) так же прекрасно, как большие романтические встречи. Ну да, это возможно… Только нужно, чтобы ты мне помог. Забудь твои станки, твоих клиентов, твоего деда — на десять дней. Наконец, скажи мне, ведь это что-нибудь да значит — десять дней с такой женщиной, как я, которая старается тебе нравиться… Ну, говорите же что-нибудь!

— Ты мне вдруг говоришь «вы»? Ты сердишься?

— Да нет, но я люблю перемену, не нужно злоупотреблять этим «ты». Так приятно, когда к этому остается чувствительность.

Она оперлась подбородком на руку и прошептала:

— «Нежное ты, нежное, как обнаженная нога».

— Кто это сказал?

— Поль Друо, разумеется… Вы его не знаете? Нужно обязательно вам прочитать «Эвридику». Это прелестно. Вот человек, который был настоящим любовником.

— Почему вы мне говорите это с таким видом? А я разве не настоящий любовник?

Она посмотрела на него с мгновенной грустью. Налево от них было что-то вроде степи, заросшей папоротником и вереском, направо — небольшая рощица из низких и развилистых дубов.

XI

Бернар не сократил своих каникул. Ахилл принял его очень холодно. Заработная плата была повышена, и спокойствие в Валле восстановилось. Перемирие это длилось два месяца, затем мадам Птисеньер и мадам Кимуш, которым теперь уже больше платили, снова увидели, что цены на молоко и яйца на рынке Пон-де-Лера опять возросли, будто таинственные трубы поддерживали всегда одинаковый уровень между кошельком и хозяйством этих дам.

Бернар опять увидал у себя в конторе удрученный хор просительниц.

— Прямо-таки невмоготу, месье Бернар, прямо невмоготу… Нужно нам еще чуточку прибавить.

— Это безумие, — отрезал Ахилл.

— Закон спроса и предложения, — ответил Лекурб.

Но синдикат хозяев снова согласился на то, что от него требовали.

Промышленники жили счастливо в каком-то нелепом раю, в безумном благоденствии. Чем выше росли цены на продукты их производства, тем сильнее бросалось на них овечье стадо толпы.

— В мое время… — ворчал Ахилл.

Он был недоволен своими внуками. Франсуаза так умоляла своего мужа вывезти ее из Пон-де-Лера, что он, хотя и против своего желания, повез ее с собой в Марокко. Как предлог для поездки он выдвинул изучение местных шерстяных тканей. Он пробыл три недели в Рабате, Фесе и Марракеше и привез оттуда плохо сотканные сукна, грубость которых похвалила его жена. Бернар часто ездил в Париж, но, вероятно, попусту терял там время, клиенты жаловались, что никогда не видят его.

— Вы совсем не занимаетесь своим делом, — говорил Ахилл обоим молодым людям.

— Наше дело и само идет, — отвечали они.

— Ваши ткани плохо сделаны.

— Все находят их хорошими.

— Вы чересчур дорого платите рабочим.

— Они этого не находят.

Рабочие, недовольные этим «раем безумцев», надеялись (чудом, вероятно, и небесным соизволением), что заработная плата все будет расти, а цены на фабричные изделия будут падать. У них появилось особое чувство, новое для благоразумной Нормандии, чувство сильной ненависти к этим хозяевам, счастье которых чересчур затянулось. Длительное благоденствие, сблизившее поначалу оба класса самой новизной этого благополучия, в конце концов их разъединило. Как в некоторых чересчур счастливых семьях, жена устает от покоя, нервничает и начинает желать смерти мужа, слишком подчинявшегося ее капризам, так и эти рабочие, которым во всем уступали, упрекали своих слишком благополучных хозяев в щедрости, шедшей, как они это чувствовали, скорее от безразличия, чем от великодушия.

В рабочей организации секретарь Ланглуа, более умеренный, был заменен Реноденом, маленьким человечком с жестким лицом; он сурово разговаривал с буржуа и предвещал близкий конец этого класса. Проведение в жизнь нового закона о восьмичасовом рабочем дне предоставило ему возможность желанной борьбы.

Паскаль Буше предложил от имени хозяев за рабочий день, уменьшенный на одну пятую, ту же заработную плату, что и за десятичасовой. Реноден заявил, что этого недостаточно.

— Ну, однако, довольно, — заметил Паскаль Буше. — Вы хотите меньше работать и больше получать?.. Это прямо бессмысленно. Если вы ищете повода для войны… он будет у вас.

— Месье Паскаль, — сказал Реноден, — будьте осторожнее в своих выражениях… Вы произнесли сейчас слово, которое мне не нравится… Умы очень встревожены.

— Нечего делать, — сказал Буше. — Quod dixi — dixi[14]. Самое большее, что я могу еще вам предложить в виде маленького удовлетворения, это вот: праздничные дни будут вам оплачиваться по обычному тарифу…

— Что называете вы праздничными днями? — спросил Реноден.

— Ну, разумеется, — сказал Буше удивленный, — Рождество, Пасха.

— Рождество — это было хорошо во времена Христа. Я знаю только один праздник: Первое мая.

Глухой ропот недовольства пронесся по столу, где сидели хозяева.