Ахилл соизволит ворчать от удовлетворения. Антуан будет в восторге… А гражданин Реноден скажет, что мы делаем все возможное, чтобы продолжать безработицу! Люди ведь довольно комичны… Еще четверть часа.

Надвинув поплотнее свою кепку, он покрепче обернул колена одеялом из просмоленного полотна и попробовал продолжать свое чтение. «Государь» сделался за последнее время его излюбленной книгой.

«О жестокости и милосердии и о том, лучше ли быть любимым или ненавидимым». Я перехожу теперь к другим свойствам, необходимым для тех, кто управляет. Государь, вне всякого сомнения, должен быть милостивым, но лишь кстати и в известной мере. Цезарь Борджиа считался жестоким, но ведь именно благодаря своей жестокости…»

И невольно мысли его снова вернулись к этим тремстам штукам.

— Пятьдесят у Селфриджа… Сто у Скотта… Сто у Грэхема… Пятьдесят у Робинсона… Это как раз выходит триста. Работать саржу я отдам в женские ткацкие, а остальные на станки у воды… Кантэр это сможет…

Он тщетно старался подумать о чем-нибудь другом.

— Симона… Единственные существа, которые могут действительно любить, это те, кто всю свою жизнь отдают любви… Но естественно ли это?.. Не думаю… Пятьдесят у Селфриджа… Сто у Скотта…

Судно скользило вдоль насыпи. Зеленый благоухающий мох расстилался в просмоленных лесах.

— Пятьдесят у Селфриджа… Сто у Скотта…

Бернар бормотал свой требник.

XXVI

— Вы скажите заведующему окраской, месье Демар, что я очень недоволен… Вот десять кусков для Соединенных Штатов, и окраска их не прочна…

— Это не его вина, месье Бернар… сами продукты окраски никуда не годны. Эти розовато-серые и беж… никто не умеет их делать.

— Мне это безразлично, я ведь не красильщик. Я могу судить только по результатам. Месье Леклерк, у меня сегодня румынский клиент и он жалуется на недостатки в ваших габардинах. Я уже вам сказал, что не хочу более трех недочетов на каждую штуку. Если у вас ткачи, не знающие своего ремесла, пусть они идут изучать его в другом месте.

— Я знаю это, месье Бернар, но тут как раз попалась дурная нить.

— Мне это безразлично; вам надо следить за нитью, когда вы ее принимаете. Мне нужны хорошие куски. Впрочем, в будущем я буду сам все осматривать. На всех иностранных рынках конкуренция огромная. Англичане и немцы всюду решительно. Удача возможна только лишь при хорошей выделке. Да еще необходимо особенно выделять те куски, про которые я говорю. Когда такое понижение всюду, клиенты только и думают, как бы отменить заказ; нужно поставлять вовремя.

— Выделять спешные куски, месье Бернар? Это легко сказать, но вы не представляете себе всей этой стряпни. Вы прицепляете надпись «спешно» на какую-нибудь штуку, и вот при промывке их кладут в машину по четыре штуки зараз, и надпись приходится снять.

— Очень легко после опять ее прицепить.

— Она попадает в руки человека, который не обращает на нее внимания или не умеет читать. Нужно тогда стоять за ними целый день. Вы от рабочего требуете окрасить в серое, а у него в лоханях голубое и зеленое, и вы думаете, что он все остановит для этого спешного куска? Но, месье Бернар, было бы плохо, если бы он это и сделал! Нет-нет, это нелегко!

Он вздохнул, нервный, усталый.

«В сущности, — подумал Бернар, — он прав». Но вслух он сказал:

— Все это мне совершенно безразлично, месье Леклерк. Мне нужны эти мои куски; остальное касается вас.

— А из него выйдет толк, — сказал Леклерк, выходя из конторы.

— Да, — ответил Демар. — Маленькие птички свистят, как их этому научили.

И они, такие же снисходительные в хорошие годы, как были снисходительны и к ним самим, становились очень строгими к качеству работы и поражались, что рабочие, недавно еще такие упрямые, были покорны и исполняли их требования.

— Это изумительно, — говорил Демар. — С них спрашивают то, что еще шесть месяцев назад вызвало бы возмущение… Никто и не шелохнется… И все довольны… Люди думают, что они всё ведут, а на самом деле это работа их ведет.

Бернар был счастлив, видя как удаляется и уходит в едва уже различимое прошлое то облако вражды, что окутывало со времени его возвращения все его намерения и шаги.

Чувствовать на своих молодых плечах тяжесть той огромной машины, которой жили столько людей, доставляло ему нелепую и пьянительную радость.

Разорение Ванекема, понижение цен на шерсть, расстройство биржи сделали огромную брешь в состоянии Кене. Но потеря искусственно созданного состояния, приблизив их к среднему человеку, дала им сладость общественных страданий и разделенных с другими несчастий.

— Да, — говорил Гертемат Бернару, — для того, у кого миллионы и миллионы кило, это понижение что-нибудь да значит.

— Да, довольно трудно, — говорил хозяин с некоторой даже гордостью (как раненый показывает свою рану). — Но вам ведь тяжелее всего. Сколько вы сейчас зарабатываете в месяц? Пятьдесят-шестьдесят франков вместо ста тридцати. Это заметный ущерб в хозяйстве.

— Ну конечно… Кто это предвидел и отложил себе на черный день, тот еще кое-как перебивается, но остальные… У меня есть невестка, месье Бернар, вдова, она должна оставлять своих детей в кровати на целый день, потому что у них нет рубашек. Я помогаю ей сколько могу, но моя жена тоже ведь ожидает седьмого… Не вовремя, скажете вы? Но ведь сами знаете, как это бывает. Думаешь по одному, а выходит по другому… Да, с оплатой за три дня не далеко уедешь… Но зато хоть было у рабочего хорошее время; он испробовал то, о чем и понятия не имел… Это все-таки хорошее воспоминание…

Оба, сами того не сознавая, наслаждались сладостью обретенного согласия и забывали, что ближайшая волна нового довольства вновь приведет с собою раздоры; они верили в произвольность тех чувств, которые оставляет уходящее богатство, подобное отливу, когда на несколько часов водоросли и другие подводные растения могут подышать на свободе.

XXVII

Во времена «рая безумцев» Ахилл и Паскаль много раз смеялись, вспоминая глупость их прежней жестокой конкуренции. «Франция велика, место есть для всех». По всем пунктам, которые их разделяли долгие годы, они внезапно пришли к соглашению с чудесной легкостью.

По взаимному согласию они уменьшали скидки, уничтожали кредиты, отказывали в даровых образцах. Они порадовались той твердости, с какой они в несколько месяцев положили конец столетним злоупотреблениям.

И особенно твердо они уговорились не вести больше борьбы из-за некоторых клиентов, которые в почти забытые довоенные времена заставляли их то и дело подводить друг друга.

— Для чего это? — говорил Ахилл.

— Quod prodest? — повторял и Паскаль.

И так состоялся договор между двумя старыми хозяевами шерсти, договор, по которому все царство сукна делилось по «сферам влияния» — неприкосновенным. Ахилл должен был продавать Рошу и Лозерону, а Паскалю оставался Деландр. От этого своего соглашения они ожидали большой пользы.

Однако же Рош, недоверчивый и проницательный наблюдатель, вскоре заметил, что цены Паскаля Буше оставались с удивительным постоянством несколько ниже цен «Кене и Лекурба». Пока «эти господа» ему были нужны, он остерегался что-нибудь им сказать и поджидал своего времени. Когда оно наступило, этот искусный полководец возобновил против двух союзников излюбленный прием императора: чтобы их победить, он их разделил.

Весной женщины, следуя обычаям своего пола, присвоили себе новую форму. Это был тайёр, белая и черная нить — очень трудно изготовляемая ткань, торжество Ахилла. Рош, желавший заказать кусков сто этой материи, приехал в Пон-де-Лер и нашел цену чересчур высокой.

— Вы знаете, месье Ахилл, я с вами никогда не торгуюсь, но обратите ваше внимание на то, что я нашел такую же, и очень хорошую ткань, на два франка дешевле вашей.

— Невозможно… Или это просто дрянь, совсем иначе выделанная, чем в Валле.

— Вы меня извините, — сказал Рош таинственно, — этот товар похож на ваш как две капли воды и изготовлен он недалеко отсюда.