19 июля. Мигрень. Это как раз то, что Иисус Христос называл терновым венцом.

* Я сорвал яблоко с дикой яблони и опустил одно су в щелку коры.

20 июля. Маленькие скромные птички, которые никому не показываются, перелетают невидимо для нас с куста на куст и, должно быть, даже не имеют названия.

* Рожь, где куропатки проложили себе узкие улочки.

…Две огромные коровы, все в грязи. Непонятно, как из этой груды навоза может получиться белоснежный сыр? Рыжую зовут Гризетта. К цепи, надетой ей на шею, привязана палка, которая волочится по земле и не позволяет ей убежать. Это, возможно, весьма почетно, но неудобно.

23 июля. Все мы какой-нибудь стороной да не удались.

* Они наблюдают за муравьями на протяжении целых трех томов, и они же удивляются, что я наблюдаю так пристально наших крестьян.

* Гусь, который плавает с благородным видом.

25 июля. Я ищу жизни только в самой жизни. Она дает мне прекрасное, но строго его дозирует.

29 июля. — Молния, — заявляет Раготта, — может убить цыпленка в яйце.

— Может, если попадет в яйцо.

* Гроза. Все кончено. Молния нас не заметила.

30 июля. Какой-то дурацкий закат солнца: нечто вроде колеса, завязнувшего в варенье.

3 августа. Видя аппетиты буржуа, чувствую себя способным обходиться самой малостью.

4 августа. Кошка спит под виноградной лозой. Наверху гнездо малиновки и трое птенчиков; если они будут суетиться, то непременно упадут на землю.

Кошка ждет.

5 августа. Старуха взяла себе за привычку приходить посидеть на лавочке. Вот и еще один персонаж, который разляжется во всю длину в моих книгах.

7 августа. Мне приходится давать вещам определенный срок, чтобы они могли разместиться в моей памяти, как произведения искусства на устойчивой консоли.

10 августа. Прогулка. Заглянул в поле, где мой крестный трудился на винограднике. Мой овес! Мой картофель!

— Какой ты богач! — говорит мне Маринетта.

И вот две куропатки бегом пересекают мои владения!

Родимый край именно это: время от времени минута умиления, но только минута.

* Самая старая после Онорины.

Хлеб она получала из общины, и каждый из ее детей давал ей по пять франков в месяц.

После нее осталась дюжина новых рубашек, фартуки, сорок юбок, — холщовых, хлопчатобумажных и шерстяных. Большинство из них ненадеванные. А провизии! Кофе, сахар.

Ее дочка обходит всех, кто присутствовал на похоронах. Она говорит:

— Вот видите! Всего у нее было вдоволь, а она жаловалась на бедность. С нашей помощью она нужды не знала. Мы роздали все ее юбки. Все по одной получили.

При жизни старуха никому не давала ключей от шкафа.

Должно быть, стыдилась, что обкрадывает общину!

11 августа. Ясно представляю себе на площади у старого кладбища мой бюст с надписью:

Жюлю Ренару его

равнодушные

соотечественники

19 августа. Бескрайнее небо. Никогда облакам не удастся его заполнить.

* Лучше не обращать внимания на правду; тогда она сама бросится вам на шею.

22 августа. Надо писать так, как говоришь, если, конечно, говоришь хорошо.

4 сентября. Я стараюсь сталкивать людей, чтобы они могли драться друг с другом вплотную.

* Хочу все делать хорошо и желаю, чтобы хоть кто-нибудь это заметил.

6 сентября. Перед лицом прелестного осеннего пейзажа надо или быть, или чувствовать, или, на худой конец, считать себя немного больным.

7 сентября. Тружениц здесь хватает. Не все женщины бездельницы.

Вот эта берегла мужнины денежки, работая за служанку и за слугу. Вечно она была в дурном настроении, потому что ей никогда не удавалось сделать все, что она задумала.

От этого она и умерла.

Вот и еще одна, еле живая сидит, вернее, лежит на дорожном откосе. Все кончено! Сил у нее больше нет. Она говорит:

— Крестьяне слишком несчастны. Зачем они живут на белом свете?

Лицо у нее покорное, чуть ли не злое. Он работает укладчиком и неплохо получает. Она могла бы быть счастлива, но он пьет и колотит ее. Его заработков она не видит. И смирилась с этим.

Однако на последней полосе газеты она прочла объявление, и, возможно, к ней еще вернутся силы. Она решила принимать пилюли Пинка. Это ее последняя надежда. Как же лишить ее этого утешения?

А вот за этой я наблюдаю из своего сада, сидя на скамеечке. Сначала она копает картошку, по-мужски орудуя мотыгой. Потом хватает косу и косит люцерну. Скошенной люцерной она набивает свой передник, потом, взяв корзину с картофелем в левую руку и придерживая правой передник за уголки, идет в дом, потом бежит и приводит корову, которая пасется на лугу неподалеку от их сада.

У нее двести пятьдесят с лишним кур, сотня уток, индюшки, свиньи. Она доит корову, держа при себе палку, и если приблизится бык, стукает его по голове, — бык только ее одну и боится.

Встает она раньше всех в доме, ложится позже всех, и если бы ей пришла в голову мысль присесть отдохнуть среди дня, она уже не смогла бы подняться со стула.

Никогда она не болтает зря. Ее спросят, она ответит, не прерывая работы. Целыми днями она носится, будто вот-вот грянет гром, и кажется, она играет у себя на дворе в горелки.

10 сентября. Театральный критик, уже не злой: справедливость в равнодушии.

11 сентября. Их жилье: деревянный ящик на двух колесах; издали кажется, что в нем полным-полно ребятишек. Везет его муж, босоногая и простоволосая жена следует за ним.

Так как по каналу плавают утки, жена останавливается, спрашивает детей:

— Ну, сколько здесь уток?

Ребятишки тянут головы, как птенчики из гнезда.

А муж говорит нежно и весело:

— Посмотрите-ка на птичек!

И мама шикает на уток: ш! ш! чтобы они поплавали; утята бьют крыльями, а малыши хохочут.

Как будто не лучше было бы поймать этих самых птичек, свернуть им шею и изжарить! Нищета старается забыться и развлечься.

12 сентября. Все люди рождаются равными. Назавтра — они уже не равны.

* Как был бы прекрасен честный адвокат, который потребовал бы для своего подзащитного осуждения.

16 сентября. Поэт — как кузнечик. Одна-единственная нота, повторяемая бесконечно.

18 сентября. Приезжих больше всего восхищает в наших краях не я, а белизна наших быков.

21 сентября. Лицо, внезапно постаревшее от горя, походит на воду, которую морщит ветер.

29 сентября. Писатель, которого надо перечитывать как можно чаще, дабы исправить его недостатки, — это я сам.

3 октября. Театральный критик.

— Какая снисходительность!

— Ну и что же! Ведь и это своего рода заслуга. Неискренние комплименты даются так же трудно, как правдивая критика.

4 октября. Театр. Подумать только, бог, который все видит, вынужден видеть и это!

К чему говорить правду по поводу искусства, в котором нет ни на йоту правды.

Разумеется, фальшивые персонажи могут говорить правдивые вещи.

6 октября. Политика должна была бы быть прекраснейшим на свете делом: гражданин служит своей стране. А в действительности она — самое низкое на свете.

10 октября. Каждый день я бываю ребенком, взрослым мужчиной и стариком.

* Канарейка, которая может петь лишь в золоченой клетке.

1 ноября. Возвратившись в полночь после обеда у мадам Брандес, мы обнаруживаем в комнате консьержки, которая вышла нам отпереть, следующую записочку: «На сей раз вас избрали! Люсьен Декав, Октав Мирбо, Ж.-А. Рони».

12 ноября. Сегодня вечером первый обед Академии Гонкуров.

Я очень огорчился, когда мои крестные запретили мне произнести речь. Вы видите: я не приготовился. Я принес вам лишь свою глубокую и еще тепленькую благодарность. Молю, примите ее в таком виде, в каком я вам ее подношу.

Я горжусь тем, что попал в число наследников Гонкура. Надеюсь, что если бы он увидел меня здесь, он бы меня не проклял.