* Птица — кочующий плод дерева.

* Внутренности свиньи свежи, как приданое новобрачной. Какое прекрасное белье — эта отделяющаяся от мяса жировая ткань!

Только и есть бесполезного у свиньи, что мешочек желчи. Даже собаки не прельщаются ею. И в нас самое ненужное, пожалуй, наша горечь.

* Зайца губит его петлянье. Если бы он бежал прямо вперед, он был бы бессмертен.

* Чистое, как стакан, небо.

1901

1 января. У меня вкус к высокому, и я люблю только правду.

* Я следую за жизнью шаг за шагом, а ведь жизнь не пишет в год по книге.

* Этот «Дневник» меня опустошает. Это не творчество. Заниматься любовью ежедневно — не значит любить.

8 января. Они создают свои пьесы на бумаге. Они не видят ни действующих лиц, ни актеров на сцене. Они пишут свои пьесы в воздухе. Им не важно, где происходит диалог и между кем.

18 января. Жизнь от меня ускользает: держу ее лишь за самый кончик.

23 января. …В беспорядочном разговоре, почти бессвязном, Тристан Бернар подбивает меня работать.

— Вы слишком много читаете, — говорит он, — слишком много делаете заметок. Все у вас редкость во всех смыслах. Вы могли бы написать хорошую книгу приключений, — я в этом уверен потому, что слышал, как вы удачно критикуете пьесы. И потом, если я не надеюсь, хорошо вас зная, что вы когда-нибудь меня удивите, зато я уверен, что все вами написанное будет написано хорошо и расширит круг ваших читателей. В вас дремлет целый запас неиспользованных воспоминаний.

— Да, — отвечаю я, — но никакое побуждение, исключая желания (а у меня его нет) или необходимости (а она, увы, скоро появится), недостаточно сильно, чтобы заставить меня творить. Я не стремлюсь обязательно использовать все, что нахожу: с меня хватит записей. И к тому же я не хлопочу о «количестве». Ведь у меня впереди еще лет двадцать, и придется, хочу я этого, нет ли, добавлять к моим книгам еще книги. И потом, надо читать. И потом, столько вещей надо понять.

28 января. В противоположность тому, что сказал Бальзак, я говорю: разве у меня есть время писать? Я наблюдаю.

* Слишком сжатый стиль, читатель задыхается.

* Поэмы, виденные во сне. Разум по утрам делает с ними то же, что солнце делает с росой.

31 января. XVI век: новый язык прет изо всех пор. Весна языка. Он зелен, он пестр, он опасен, он добр.

* Прочел в «Ревю Бланш» последнюю главу «Записок сумасшедшего»[76]. Флобер начал с того, чем кончил Мопассан, — с превеликих банальностей. Напоминает «На воде», но слишком рано написано. У Флобера не показана, как в рассказе Мопассана, жизнь человека.

4 февраля. Я рассказываю Тристану Бернару, что, когда Виктору Гюго было тридцать четыре года и он путешествовал инкогнито, он обнаруживал свое имя, написанное на стенах церквей.

— Да, при своем вторичном посещении, — говорит Тристан.

5 февраля. После скарлатины, коклюша, плеврита — что теперь? Лицо врача, который уже ничего не понимает. Жар упорно держится. Врач говорит наконец:

— Нет причин для беспокойства, но я хотел бы посоветоваться с Гютинелем.

При этом имени у меня к горлу подступает такой же комок, что и тогда, когда старик Бушю сказал о Фантеке: «Это круп».

Он выслушивает Баи. Ей уже нечем дышать. Печень увеличена: очаг в плевре не расширяется, но и не уменьшается.

— Нет причин для беспокойства, — повторяет он, — но я не знаю, чем объяснить общее состояние организма.

Маринетта и я, мы уже не решаемся ни говорить, ни смотреть друг на друга, потому что слишком много говорят глаза. Как легко представить себе смерть этого маленького существа! Короткое и быстрое дыхание, вот это и есть ее жизнь! Разве не может оно прерваться?

Мой безграничный эгоизм подсказывает мне: «Я видел уже смерть моего отца. Я видел смерть брата. Может быть, нужно еще, чтобы я увидел это». Мы — эгоисты, а все-таки я согласен поменяться с ней: я уйду, пусть она останется. Это, конечно, когда я очень взволнован.

Я проживу всю свою жизнь как эгоист. Все же я знаю, что эгоизм имеет границы, бывают минуты, когда мы его отвергаем.

И вот завтра придет он, этот бог, который умеет уловить ритм нашего дыхания, который будет говорить, быть может, наобум, твердо веря, однако, в то, что он скажет!

Одиннадцать часов вечера! Все еще температура сорок, маленькое тело горит, внутренний огонь пожирает маленькую душу: отблеск этого пламени лежит на ее щеке. Веки сомкнуты, спишь ли? Спишь? Веки раскрываются. Только они и способны еще откликаться.

А мама, она здесь, она отдаст свою жизнь каплю за каплей, даже если бы пришлось с каждой каплей отдавать всю себя. Что такое сердце писателя рядом с ее сердцем?

7 февраля. Истина стоит того, чтобы мы несколько лет не могли ее найти.

13 февраля. Баи. Жар внезапно спадает, как сгоревшее белье.

В кривой температуры — маленькие колоколенки жара.

* Если утопающий сложит руки для молитвы, разве он не погиб? Так пусть же плывет без остановки.

18 февраля. … Мне ни разу не посчастливилось даже опоздать на поезд, которому суждено было потерпеть крушение.

* — Я бы охотно отдала тебе мою игрушку, — говорит маленькая девочка, — но я не могу: она моя.

* Написать жизнь Рыжика — всю, без прикрас — одну только правду. Скорее это будет книга о господине Лепике. Рассказать все. О, как мне было неловко, когда он признавался мне насчет этой грязной и хорошенькой девчонки.

Иногда мне хотелось бы узнать, что я не его сын: это было бы забавно. И даже не упоминать, что я его сын. Сказать все, как есть, без стеснения.

Закончить, после его смерти, маленьким гимном в его честь. Книга, от которой завоют и заплачут.

Я пишу не для школьниц.

Я сделал эту главу, но плохо. Я начну ее сначала.

Частью он мне расскажет свою жизнь, частью я сам ее разгадаю.

Он поминал Христа по любому поводу. Каникулы. Дилижансы. Он ходил с мешком.

Его фотографические карточки.

Эту книгу я должен рассказать, как мужчина.

«Мадам Лепик была свеженькая. Я ее не любил, но спал с ней с удовольствием».

И когда я это пишу, я чувствую, как смягчается мое сердце.

Он давал мне советы, как экономно жить.

Мари соблазняла его, но он не мог ничего сделать, потому что старуха каждую минуту входила и выходила из калитки.

Почему я стесняюсь написать такую книгу? Половина моих персонажей уже умерли, другие умрут не сегодня-завтра и не из-за того, что я напишу эту книгу.

* Дайте мне золотую рыбку в бокале, и я в мечтах представлю себе Восток.

* А все эта чертова баба — Природа.

20 февраля. Этим молодым поэтам не жалко написать пять актов в стихах только для того, чтобы поспать с какой-нибудь актрисой.

* Хватит ли у меня мужества рассказать другим правду, которую мне не хватает мужества рассказать себе самому?

21 февраля. В семидесятом году мосье Лепика обвинили в том, что он переписывается с Бисмарком.

Я смотрел на него сначала глазами ребенка, потом глазами молодого человека, потом глазами взрослого. Его смерть.

25 февраля. Женщина. После большого горя она готова припудрить виски, лишь бы думали, что она поседела.

27 февраля. Вчера Гитри сказал мне с какой-то даже робостью:

— Я все же прочту вам последнюю сцену моей пьесы, несколько реплик, и буду читать, пока мне самому не надоест.

И он приносит папку с надписью «Листы». Там действительно лежат листы…

История одного адюльтера, которая оригинальна уже тем, что не гнусна; муж-рогоносец, не знающий, как ему поступить, и любовник, который очень мило берет над ним верх. Он играет на бильярде, а тем временем супруг, только что заставший его с женой, бормочет, сидя в соседней комнате: «Что делать?»

1 марта. Вкус — одна из семи смертных добродетелей.