Я залез мыться первым, отмачивался и блаженствовал, наверное, с полчаса, а когда вышел из ванной, растираясь казенным вафельным полотенцем, увидел, что товарищ мой валяется мертвым возле окна — снайпер влепил ему пулю прямо в глаз, — и он уже успел снять брюки, готовясь залезть в ванну после меня…
И сейчас все было так же.
Ванна… Свечи…
Я подумал, что, если сейчас выйду из ванной, увижу своего мертвого товарища снова.
Наверное, я на самом деле немножечко спятил, потому что действительно вылез из ванны и заглянул на кухню, а потом в единственную комнату, где была разложена широкая тахта, стояли два кресла, шифоньер, телевизор с видеомагнитофоном на подставке и книжный шкаф. Все было на месте, не было лишь мертвого товарища у окна с черно-красной дырой вместо левого глаза. Неудивительно, ведь я был дома, а товарищ навсегда остался там, три с лишним года назад…
Мокрые ноги оставляли на голом полу блестящие следы, это на кухне и в коридоре, в комнате был ковер, но заходить в нее я не стал. Я вернулся в свою ванну снова и только лег в нее, как, несколько раз моргнув, лампочка вспыхнула ослепительным белым светом — настолько ярче, чем обычно, что глазам сделалось больно. Я на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что из крана хлещет кровь.
Я смотрел на эту кровь и никак не мог понять, как из обыкновенного водопроводного крана вместо воды может литься темная и густая кровь.
Я подумал, что или я окончательно спятил, или сам Дьявол устроился в городе главным водопроводчиком, подсоединил к венам и артериям трубы и пустил по ним грешную человеческую кровь. И я должен был купаться в этой крови. И другие должны были купаться — матери должны купать в крови своих кричащих младенцев, те, кто любит развлекаться в ванне с подружкой, должны трахаться в этой крови, — а кто не хочет купаться, будут эту кровь пить… Может, и мне стоит сделать глоток, подумал я, раз уж кто-то Всемогущий захотел сделать из всех людей вампиров?.. Тогда, хлебнув из крана, мы будем пить кровь друг у друга…
Я подставил под тонкую, чуть толще спички, струйку руку, и только тогда сообразил наконец, что это никакая не кровь, а всего лишь очень ржавая вода. Я совсем позабыл, что из крана может литься очень ржавая вода, очень похожая на кровь.
— Это не кровь, — сообщил я пауку. — Ржавчина, но не кровь. Совсем забыл, что вместо воды иногда идет ржавчина. Наверное, где-то меняют трубы. Там, где я жил все это время, нет водопровода, воду нужно набирать из колодца, и она всегда очень чистая. Интересно, попади я к тебе в паутину, ты тоже высосал бы из меня всю кровь, как из мухи?
Паук не шевелился в своей паутине. Наверное, он слушал меня. Наверное, я сошел с ума…
Мне представилась огромных размеров ванная комната с огромной паутиной под потолком, где виднелось несколько огромных мух, огромный засохший таракан и я в нижнем женском белье, а огромный паук высасывал из меня кровь. Теряя ее, мое тело постепенно съеживалось и уменьшалось, превращаясь в пустую мертвую оболочку, — нет крови, значит, нет и жизни.
— Ты любишь кровь, приятель? — снова спросил паука.
Он мне не ответил, а я добавил:
— Мне она не очень нравится, она очень густая и пахнет… Неприятно пахнет. Хуже даже, чем пахнет дерьмо в общественном туалете. Может быть, если бы я, как ты, питался кровью, она мне и нравилась, но, знаешь, приятель, когда мне пришлось несколько часов сидеть возле своего мертвого товарища, у которого из глаза натекла целая лужа свежей крови и которая воняла так сильно, что можно было подумать: воняет не кровь, а сам человек… тогда я понял, что кровь — чертовски отвратительная штука. Можешь мне, приятель, поверить. И все дело в том, что он был нормальным парнишкой, и мы с ним становились вроде как друзьями, рассказывали о доме и все такое, но раньше от него никогда так не пахло…
Паук, застыв среди своих трофеев, мух и таракана, слушал меня. Мне хотелось поговорить, и он был моим единственным слушателем. Наверное, я сошел с ума… Музыка сверху больше не была слышна. Помывшись, меломан, наверное, ушел из ванной, прихватив свой магнитофон.
На полочке для мыла, возле флакончиков с шампунями и бальзамами для волос, лежали два одноразовых станка для бритья «Жиллетт», синих, с двойными лезвиями. «„Жиллетт“ — лучше для мужчины нет?» Так утверждает реклама. И так тоже: «Первое лезвие бреет чисто, второе еще чище?»
Я взял один из станков и, вставив в кран, разломал. Кусочки синей пластмассы посыпались мне прямо в ванну. Я долго собирал их под водой по дну, некоторые из них вдобавок плавали, а потом из самого большого осколка я выковырнул узенькую полоску стали, — лезвие было тонким, очень острым и отлично срезало волоски на моей руке.
Потом я провел им между большим и указательным пальцами, ранка получилась маленькая, кровь едва сочилась и, чтобы она пошла сильнее, ранку приходилось сжимать, выдавливая кровь. Но и тогда крови выступило очень мало, и я сделал разрез побольше. Боли я совсем не чувствовал. Кровь большими частыми каплями полетела в воду — кап-кап-кап…
Я отвинтил с флакончика яблочного шампуня колпачок и подставил его под эти капли. Когда он наполнился, я смыл с руки остатки крови и пальцами зажал рану — кровь перестала течь. Колпачок с кровью я поставил на угол ванны, между зажженных свечей. Хотя электричество дали, свечи продолжали гореть, и мне не хотелось их гасить. Было очень светло, и от их огня нагрелся даже воздух. Зеркало запотело, но все равно в нем были видны десятки расплывчатых огоньков. Отражение зажженных свечей.
— Иди, — сказал я пауку. — Хочешь крови — иди и пей.
Паук не шевелился и не спешил спуститься вниз, чтобы напиться — мой яд на груди и животе подсох — моей крови.
Вдруг в прихожей раздался звонок. Кто-то очень настойчиво давил на кнопку в подъезде.
Я даже не шелохнулся, хотя внутри весь так и напрягся. Но это был не ее звонок, а когда приходит тетка, она всегда стучит в дверь условным стуком. Это необходимость. Не стоит открывать дверь незнакомому человеку, если ты три с лишним года считаешься дезертиром и, как крыса, должен ото всех прятаться. Проклятая война.
Я — дезертир. Смешно сказать. И странно…
Странно потому, что три с лишним года назад я, как все, был нормальным, обыкновенным человеком, а теперь — дезертир. Три с лишним года назад я отучился в техникуме, какое-то время работал на заводе, а потом меня, не спросив, забрали служить, забрали, чтобы я отдал почетный долг Родине, забрали на эту чертову войну, с которой я убежал, став дезертиром.
Война давно закончилась, а я все еще дезертир. Как крыса, прячусь ото всех, сижу в ванной, смотрю на паука, а он, наверное, наблюдает за мной. И, наверное, не знает, что я — самый обыкновенный дезертир. А может быть, знает и именно по этой причине он не хочет пить мою кровь. Трусливую и холодную кровь дезертира.
Если мне подойти к зеркалу, можно увидеть жалкое отражение самого дезертира: круглая, коротко подстриженная голова с глубокими залысинами и оттопыренными ушами. Еще можно увидеть стеклянные от постоянного страха глаза и большой белый шрам на верхней губе. Если растянуть губы в улыбке, обнажатся ряды желтых зубов и два огромных клыка сверху. В свое время мне не поставили металлические пластинки, и клыки, запоздав в росте, не встали на свое место, а выросли прямо над другими зубами. Длинные и мощные, они здорово выделяются, а уж если широко улыбнуться, и вовсе становишься похож на графа Дракулу.
Жалкая и легко запоминающаяся внешность. Если развесить на столбах портреты с надписью «Разыскивается», запросто могут поймать. Не потому, что опасный преступник и полагается большое вознаграждение, а потому что трудно не узнать. Портреты на столбах не болтаются, но я все равно сижу дома.
Я убежал, да, и произошло это на другой день после того, как я понежился в горячей ванне, а моего товарища убили. Снайпер влепил ему пулю прямо в глаз. И дело было не в мертвом товарище и не в том, что я боялся, что меня тоже могут убить, просто мне невыносимо захотелось увидеть ее, так сильно, как, наверное, никогда в жизни. Наконец-то мне захотелось сказать ей слова нежности и любви, сказать о том, что она для меня самая-самая любимая, самая милая, самая единственная и замечательная, — словом, всю ту пафосную и банальную чушь, которая может вызвать лишь смех, если, конечно, ты не влюблен. Сидя возле своего мертвого товарища и дыша вонью его крови, я понял, что должен сказать ей все это, и чем быстрее, тем лучше. Я понял, что люблю ее. И почему проклятая война должна быть помехой?