Описывая это недоумение и страх, ощущение чудовищного обмана или, скорее, самообмана, В.П. Катаев ничуть не сгущает краски. Те же чувства мы находим и в публицистических произведениях того времени, принадлежавших ведущим представителям творческой элиты. «Мы поторопились назвать нашу революцию великой и сравнивали её с великою французскою революцией, – писал Федор Сологуб в очерке "Крещение грязью" (1918). – Но вот видим, что величия в днях наших мало, и революция наша является только обезьяною великой французской революции... Та, подлинно великая, вся была воодушевлена любовью к Франции, к отечеству, и революционер чувствовал себя прежде всего патриотом. Ну а у нас, конечно, все наоборот... Огнем и кровью было то крещенье, которое несла Европе восставшая против деспотизма Франция. Гнусный бес, овладевший нами, неистово хохочет и мажет нас грязью...»^[45]

Леонид Андреев был так поражен несоответствием российских событий 1917 г. столь долго ожидавшейся революции, что даже отказал им в праве считаться таковой, определив их как Бунт. "Плохому" Бунту он противопоставил "хорошую" Революцию, в определении которой явно прослеживаются знакомые черты идеального образа революции Французской: "Лозунги Революции всегда общечеловечны. Для нее, как и для Бога, ценен всякий человек. Как сама восставшая Справедливость, она охраняет права человека... Свобода, равенство и братство. Вот незыблемый закон Революции..."^[46] Не понимая, каким образом вместо "прекрасной" Революции получился чудовищный Бунт, Андреев, как и Сологуб, тоже винит во всем "дьявола, живущего в нас": это он "ослепил и запутал, смешал все карты, в дикую гущу превратил все лозунги и в противоестественном союзе сочетал жертву – Революцию и её убийцу – бессмысленный, стихийный, кровавый русский Бунт"^[47].

Революция 1917 г. разрушила "русский миф" о Французской революции. Мысль о том, что "доброй" революции никогда не было и во Франции, находит отражение в эмигрантской литературе разных жанров^[48]. Вот как, например, она прозвучала в стихах Ивана Савина:

Все это было. Путь один

У черни нынешней и прежней,

Лишь тени наших гильотин

Длинней упали и мятежней.

Бросает поэт упрек и создателям мифа о Французской революции словами, вынесенными в эпиграф настоящей главы^[49].

Однако сказать об этом можно было, только находясь за границей. В России же на смену прежнему, "русскому мифу", охранявшемуся силой мнения "передовой" интеллигенции, пришел новый, "советский миф" о Французской революции, на страже которого стояла теперь уже вся мощь государственной идеологии и репрессивного аппарата.

Глава 2

Н.М. ЛУКИН:

У ИСТОКОВ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

Первоначало и ещё первоначало – вот дверь ко всем тайнам.

Лао-Цзы "Дао дэ цзин"

Чтобы постичь суть того или иного феномена, нередко бывает полезно поближе ознакомиться с историей его возникновения: ad fontes!^[50] – призывали древние. Соответственно, чтобы понять некоторые характерные особенности советской историографии Французской революции, есть смысл обратиться к творчеству "отца-основателя" советской школы исследований в данной области исторической науки – Николая Михайловича Лукина (1885-1940). Двоюродный брат Н.М. Бухарина, одного из ведущих большевистских теоретиков, сам большевик с 1904 г., принимавший участие во всех российских революциях, Н.М. Лукин уже с конца 1918 г. был брошен, говоря языком того времени, на "исторический фронт", где стал для исследователей всеобщей истории таким же "комиссаром" партии, каким для специалистов по отечественной истории был М.Н. Покровский. Уже в 20-е годы Н.М. Лукин играл ведущие роли практически во всех основных научных и учебных заведениях Москвы, занимавшихся изучением истории: на факультете общественных наук Московского университета, в Университете им. Я.М. Свердлова, в Институте истории РАНИОН, в Коммунистической академии, в Институте красной профессуры, Обществе историков-марксистов. В 1930-е, после смерти М.Н. Покровского, академик Н.М. Лукин стал наиболее высокопоставленным государственным функционером в области исторических исследований. Возглавляя Институт истории Комакадемии (с 1932 г.), а после объединения её в 1936 г. с Академией наук – Институт истории АН СССР, он занимал также посты главного редактора журнала "Историк-марксист" (с 1933 г.) и заведующего кафедрой новой истории Московского университета (с 1934 г.). На протяжении почти 20 лет Н.М. Лукин оказывал определяющее влияние на развитие советских исследований по новой истории Запада и, в частности, по истории Французской революции XVIII в., являвшейся одним из приоритетных направлений его собственных научных изысканий.

Даже после того, как в 1938 г. Н.М. Лукин был репрессирован, его многочисленные ученики занимали ведущие позиции в академической науке вплоть до 80-х годов. Более всего это касалось исследователей Французской революции. Выходцы из "школы Лукина" Альберт Захарович Манфред (1906-1976) и Виктор Моисеевич Далин (1902-1985) оставались бесспорными лидерами советской историографии с 50-х годов и до конца своих дней. Мне кажется глубоко символичным то, в общем-то случайное, совпадение, что 1985 год, когда ушел из жизни последний ученик Лукина – В.М. Далин, стал первым годом "перестройки" в СССР и фактически началом конца советской историографии Французской революции^[51]. Разумеется, эта историография отнюдь не исчерпывалась трудами "школы Лукина", однако именно последняя задавала ей тон на протяжении всей советской эпохи.

С посмертной реабилитацией Н.М. Лукина в годы хрущевской "оттепели" его жизнь и деятельность стали темой целого ряда статей и книг. Их авторы (многие были учениками покойного академика) довольно подробно освещали биографию Н.М. Лукина и в сжатом виде знакомили читателей с содержанием его трудов. Последнее, несомненно, было необходимо, так как после ареста Н.М. Лукина его публикации были изъяты из научного оборота и в основной своей массе (за исключением вошедших в 1960-1962 гг. в трехтомник "Избранных трудов") оказались недоступны широкой публике. Разумеется, о каком-либо критическом анализе научного творчества Н.М. Лукина в этих биографических работах не могло быть и речи, поскольку такой анализ предполагает определенную отстраненность ученого от объекта исследования – "взгляд со стороны", а указанные авторы никоим образом не отделяли себя от заложенной Н.М. Лукиным историографической традиции, а потому находились "внутри" этого объекта. Теперь советская историография принадлежит прошлому, и сегодня, думаю, мы уже обладаем достаточной отстраненностью для того, чтобы попытаться критически проанализировать творчество одного из её основателей, дабы понять механизм формирования советской интерпретации Французской революции.

В этой главе мы подробно рассмотрим ряд работ Н.М. Лукина о Французской революции, ставших не только главными вехами в его творчестве как исследователя данной темы, но и немаловажными рубежами его научной карьеры в целом.

Авторы биографий Н.М. Лукина практически единодушно утверждали, что к тому моменту, когда пришедшая к власти партия большевиков направила его на руководящую работу в систему преподавания и изучения истории, он был уже вполне сложившимся ученым, обладавшим солидным профессиональным опытом. "Его годами накопленные громадные знания в истории, – писал А.З. Манфред, – были целиком поставлены на службу революционному пролетариату"^[52]. И по мнению В.А. Гавриличева, "сразу же после революции 1917 г. он^[53] выступил в качестве крупнейшего знатока Великой французской революции"^[54].