Мысли Ричарда вились, отставая от слов, которыми они энергично перебрасывались с Дэвидом, мысли были значительными и убедительными, и рядом с ними слова казались ничтожными пешками, но тут же мысли раздувались, как воздушный шар, от ностальгии и неопределенности, тогда как слова, и только они, сохраняли вес и устойчивость.
В какой-то момент они надумали пойти пройтись, открыли дверь, решили, что на улице слишком холодно, и вернулись к подернутому пеплом камину и быстро убывающему виски. На смену жажде общества — которая, собственно, и толкнула Ричарда провести ночь таким образом — пришло отвращение, и ему стало грустно от собственной слабости, которая заставила его ухватиться за то, от чего он старался отучить себя.
— Нет, — сказал Дэвид напористо, — человек не может жить вне того, что происходит вокруг. Ты пытаешься отвести часовую стрелку назад. А ведь она близится к звонку. Никому это еще не удавалось. Никто и не должен стремиться к этому. И хотя бы ты занимался здесь чем-нибудь экстравагантным, так ведь нет — ничего нового ты не придумал. Пытаешься вести себя как человек не первой молодости, только и всего. Наверняка тебе в голову запала какая-то мыслишка насчет «зрелости». Так знай, со зрелостью кончено. Навсегда! Все это в прошлом. Нужно идти вперед сколько есть сил, иначе тебе крышка. Нет никакого смысла сидеть, не отрывая зада, над избранными произведениями авторов эпохи Возрождения и рассуждать о Красоте и Гармоничной жизни или о чем там они еще рассуждали; стоит взять жизненный барьер — что большинство людей типа «А ну подвинься, Я иду», вроде нас с тобой, делает, — и можно не бояться, что не заработаешь себе на жизнь, не увидишь каких-то там чудес света, — в общем, по жизни топать можно без больших трудов… так вот, когда барьер взят, ты начинаешь понимать, что дух или энергия этого похмельного века нацелены на Новое, и мысль, которую я предлагаю твоему вниманию, такова: если ты не признаешь этого, не ведешь себя соответственно и не выискиваешь повсюду Нового того и Нового сего, это означает, что, каким бы расчудесным мир тебе ни казался, ты упускаешь в жизни самое для себя главное, и, кроме того, могу заранее тебе предсказать, что жизнь быстро утратит для тебя всякий смак, потому что именно в непрестанной Новизне заключается теперь самое интересное, а пропустить самое интересное в своей эпохе, знаешь ли, стыдно!
— Все, что ты наговорил, сводится к тому, что надо кидаться очертя голову за каждой новой модой, чуть только ею повеет в воздухе, — сказал Ричард. — Так ведь это всегда так было. Ничего тут нет нового. А что делают эти твои Апостолы Новизны? С гордостью выпячивают свои уродства, но ведь это перестает действовать скорее, чем броская фраза, потому что, как сказано у Уинда, «Последняя Труба вострубит только раз. Каждый день трубить она не может». Итак, они демонстрируют уродства — забывая, что и для уродства необходимы известные нормы, чтобы оно было жизнеспособно, не говоря уж об эффективности. Вопят, призывая к насилию, а чего добиваются? Главным образом истерии; насилие — это драка, ругань, безумие и кровь, они забывают, что насилие лежит в самой природе человеческой и что вызвать его к жизни — раз плюнуть. Правдивое описание того, что творится на какой-нибудь городской улице, могло бы вызвать гораздо больше желания применить насилие, чем рассказы о всяких ужасах. Ладно, может, ты и прав. Может, мы должны признать или поверить, что лучше всего взять какой-то фрагмент нашего собственного опыта и поставить на него асе до копейки. Может, так и надо. Может, мы все — или каждый в отдельности — должны жить отрицанием прошлого и протестом против всего, что предлагается нам а настоящем. Так вот, может, именно это я и делаю.
— С той лишь разницей, что твой вариант очень уж скучен.
— Откуда это тебе известно, черт бы тебя подрал?
— Не рычи! Просто так со стороны кажется.
— Ты хочешь сказать, что в нем нет материала для телепередачи? А что имеешь от своей жизни ты, Дэвид? Говори от имени Апостолов Новизны. Ну, говори! — Опьянение Ричарда перешло в воинственную стадию.
— О господи! Я просто живу в свое удовольствие. И если это у меня не получается, огорчаюсь. Только и всего. Распускать слюни по какому-нибудь другому поводу я считаю идиотством и пустой тратой слов. Каждый здравомыслящий человек, видя к тому возможности, хочет жить в свое удовольствие и при известной энергии добивается своего. Я прекрасно понимаю, что это не совпадает с твоими отжившими снобистскими понятиями насчет «цели жизни» — но для большинства из нас цель эта достаточно хороша. Ты просто забыл, как сам когда-то веселился. Живя тут, ты превратился в резонера. Точно. Это старомодное слово прекрасно тебя определяет; современного слова тут просто не подберешь.
— Ничего я не забыл, и было все это не так уж весело. Я очень люблю пить виски, но если пить только виски, то за месяц можно допиться до полного идиотизма. По твоим словам, силу можно обнаружить только в крайностях; доводя что-либо до предела, люди обретают могущество; все то золото, что блестит; тише едешь — ближе будешь, разгоняй тоску, брат, докуривайся до одурения, блуди всласть, пей так, чтобы море по колено было — что-нибудь одно, конечно, а то будет как-то несерьезно, — и никогда-никогда не останавливайся, чтобы передохнуть. Никогда не задумывайся, а то, не дай бог, обнаружишь, что вещи, существование которых ты, как тебе кажется, отрицаешь, на самом деле существуют. Знаю я твое наслаждение. На мой взгляд, оно граничит с паникой.
— Может быть, — сказал Дэвид торжественно, — дело все-таки в Бомбе, а?
— А, иди ты…
— Крайне неприличное выражение.
— Что ж, «хочу дойти до предела в своей нормальности». Из твоей оперы, а? А еще хочу жить без боязни, что меня вдруг возьмет и выметет, как мусор, любая очнувшаяся от сна метла общественного мнения. Это ведь так скучно, так ужасно скучно!
— Правильно. Чертовски скучно! А разве… Я хочу сказать, разве ну, положа руку на сердце — тебе не скучно преподавать в школе?
— Нет! Что я, кричать должен, что ли? НЕТ! Помимо всего прочего, тот факт, что некоторые виды деятельности тебе автоматически кажутся «скучными», указывает на то, что ты не имеешь ни малейшего представления ни о чем, кроме зрелищ. Так как же ты, прохвост эдакий, берешься судить о том, что скучно и что не скучно? И почему скучно? Потому что обратный смысл — весело? Итак, все должны вести «веселую», по твоим не установленным пока что стандартам, жизнь? Безупречно, спокойно, благословенно ВЕСЕЛУЮ?
— А почему бы и нет? Разве веселое не лучше скучного?
— В карманном толковом словаре обоим словам отведено равное количество строк. Почему бы тебе не отобрать в словаре самые длинные толкования — выпиши все слова, о которых больше всего написано, и строй свою жизнь на них. Тогда ты мог бы быть уверен, что получаешь от жизни максимум — и доходишь до крайности. Ну почему бы тебе не сделать этого, Дэвид? Например, в слове «на» кроются богатые возможности.
— Налить тебе еще?
— Нет, я пошел спать. С меня хватит. Меня так и распирает от всякой ахинеи, которая вот-вот хлынет потоком, и я не желаю сидеть тут и слушать самого себя. Нет, спасибо!
Дженис спала, свернувшись калачиком; Ричард посмотрел на нее, но, не доверяя себе, не решился дотронуться до нее, да и будить ее не хотелось. Но он долго не мог заснуть, жалея, что ввязался в разговор с Дэвидом. Стоило ему начать объяснять, как его объяснения, словно в руках какого-то алхимика, мгновенно превращались в догматическую жвачку, а слова начинали брякать в голове, как ржавые колокола, сзывающие к вечерне, на которую все равно никто не придет. С другой стороны, если он не может отстоять свою точку зрения, нет никакого толка вести такую жизнь. Искупление объяснением — так, что ли? Нужно говорить до конца — раз уж начал, что уж там темнить. И хотя слова могли осквернить его чувства, как грубые мазки, брошенные на чистый холст, на котором следовало изобразить пеструю путаницу мечты, лучше уж дать замарать свои чувства, чем оберегать их, уходя от споров, это в конечном счете могло привести лишь к болезненным нарушениям, к мании величия или комплексу неполноценности и, уж во всяком случае, к полному уходу в себя. Он должен жить среди людей, говорить с ними, и, если его фразы будут тарахтеть, как жестянки, привязанные к собачьему хвосту, остается надежда, что их бренчание может разбудить хотя бы его самого.