Так улещал Григорашку княгиню. Остались мы с Настой вдвоем. Я собрался было сказать ей сразу, какой огонь пожирает меня, взял ее за руку, да так и не мог вымолвить ни слова. А она все смеялась. Тогда я обнял деву. Но пришлось сразу же отпустить ее: княгиня Тудосия уже спешила обратно, попросив Григорашку досказать свои истории при всех, чтоб и дочь ее послушала. Княжна внимала ему с таким видом, будто совсем обо мне забыла, будто меня там и не было. То и дело смеялась, показывая зубки. Вот тогда-то и стало меня припекать, точно на костре, то с одного, то с другого боку. Я двигался, позванивал то саблей, то шпорами. А она словно не видела и не слышала меня.

Сам понимаешь, что ночью я глаз не сомкнул. Вертелся в постели, пока не проснулся Жора и не спросил, что со мной. Я ответил, что со мной ничего. Тогда он рассмеялся и посоветовал выйти на воздух, освежиться. На дворе тихая осенняя ночь, светит месяц.

Оделся я на скорую руку и вышел… Наши сторожевые стояли у ворот. Псы уже утихомирились, лунный свет лился в открытое окно. Я подошел неслышными шагами и увидел сидевшую у окна княжну Насту. Она испугалась, слегка вскрикнула. Я удивился и спросил: неужто она не видела и не слышала меня?

Нет, она не видела меня, не слышала моих шагов. Я поверил ей. Взял ее за руку, и она не отняла руки. И опять решил я открыться ей и не нашел нужных слов. Хотел было пробраться в окно, поближе к ней, да решетка помешала. Когда настанет час и я, по божьему изволению, сделаюсь господарем, я отменю этот досадный обычай в боярских хоромах.

— Княжич, — заметил Младший Ждер, — все люди, будь то молдаване, ляхи, венгры, забирают окна решетками, коли хотят сберечь свои сокровища.

— Ты слушай, что я говорю, Ионуц. Я все равно нарушу этот обычай. Видя, что от разговоров мне не легче, а решетка не пускает, притянул я к себе Насту и коснулся губами пушка на абрикосовых щечках.

— Выходит, абрикосы пришлись тебе по вкусу, княжич.

— По вкусу.

— А я еще ни разу не отведал даже самой малости.

— Тут малость не насытит, Ионуц, поверь. Хотелось мне гораздо большего. До боли хотелось. А лукавая дева смеялась. «Если соскучишься по мне, князь, приезжай опять. Мне пути в Сучаву заказаны. А ты господин всему и можешь ехать, куда тебе угодно. Только не задерживайся долго, а то у нас родичи в ляшской земле. Как только справимся у себя в вотчине, уедем к ним во Львов».

Вот и все, чего я добился в тот вечер. Пошел я к себе, улегся и опять стал гореть на медленном огне. Одно сказать могу: с тех пор я лишился покоя. На второй день отправились мы к государю в его стан на Черемуше. Прикидывал я по-всякому, как бы снова попасть в Ионэшень. Не вышло. Господарь держал меня при себе. Он хмурился и посылал отряд за отрядом в земли ляшского короля, покуда не явились каштеляне с замирением. Потом, как настал мир в Покутии, воротились мы в Сучаву, и господарь взял меня с собой в Нижнюю Молдову. А по возвращения из Нижней Молдовы мы с Григорашку Жорой решили наведаться в Ионэшень. Придумал Жора причину, и батюшка отпустил меня с ним с положенной стражей. Подъехали мы к той усадьбе с забранными решеткой окнами, над которыми светила полная луна, сердце так и замерло. А когда служители открыли ворота и поведали, что боярыни гостят у родичей, у меня опустились руки. Гляжу на Григорашку Жору и спрашиваю: «Что делать? Поджечь усадьбу? Пуститься с отрядом грабить ляшские земли? Вонзить саблю рукоятью в землю и кинуться грудью на острый клинок?» — «Не надо ничего такого делать, княжич, — отвечал мне Григорашку Жора. — Подожди до весны, когда зацветут абрикосовые деревья…»

Вернулись мы в Сучаву. Григорашку выбрал верного служителя и отправил его во Львов. И находился тот служитель во Львове пять недель. И на вторую неделю великого поста воротился с ответом, и сказано было в нем, чтоб я непременно помнил, что абрикосовые деревья стоят по-прежнему в Ионэшень и скоро опять зацветут. Вот они и зацвели. А у меня душа томится.

— Тебе люба Наста, княжич и побратим мой? — мягко спросил Ждер.

— Люба.

— Нынешней весной ты еще не видел ее?

— Нет, не видел. Невозможно было переступить запрет государя. Недавно Григорашку Жора снова послал своего служителя в Ионэшень с грамотой. Вся усадьба в цвету. А моя милая улыбалась и смотрела на посланца умильно, словно ждет меня. Я и ответ от нее получил.

— Добрый ответ?

— Добрый, думается мне: «Те, что смеялись, теперь опечалены».

— Так и сказано?

— Так. «Те, что смеялись, теперь опечалены». Ты как это понимаешь, Ионуц?

— Я так понимаю, княжич, что надо тебе сесть на коня и поскакать к тем, кто печалится.

— Ты бы так поступил?

— И без промедлении, княжич.

— Что ж, тебе можно. А мне державные дела не позволяют. Князь ведь говорит, что у нас иная жизнь, чем у простых смертных. Нам ни радоваться, ни печалиться нельзя, ибо душа наша отдана в жертву. Да вряд ли это так…

— Я тоже не верю, княжич. Жеребятам положено резвиться, юношам — любить, Я думаю, надо ехать.

— И ты поедешь со мной?

— Поеду, княжич. Как только призовет меня господарь в Сучаву, ко двору — служить тебе товарищем, сразу сяду на коня и поеду за тобой. Если платье мое готово и матушка не рассердится, я готов ехать тут же. А коли нельзя, приеду попозже. И сразу решим, как быть. А какие у нее глаза?

— Зеленые. Глядят из-под густых ресниц, как из тумана.

— Ростом высокая?

— Нет, невысокая. Туго опоясывает стан и носит длинные платья, как ляшские девушки. А рука у нее крохотная. Пальчики холодные, а щечки горячие.

— И зовут ее Настой?

Он задал этот вопрос скорее самому себе, устремив взор в одну точку. В ярком свете полудня смутно виделся ему призрачный образ девушки. Видение тут же растаяло. Ионуц радостно улыбнулся своему приятелю.

ГЛАВА IV

В которой обнаруживаются и другие изъяны нашего приятеля Ионуца

Согласно родительскому наказу и княжьему повелению Ионуцу надлежало в тот же день вернуться в Тимиш. Назавтра в пятницу, день памяти святых царей Константина и Елены, князь собирался заехать по пути на конский завод. Посмотрев, как там идут дела и отдав нужные распоряжения, он переправится через Молдову-реку и поедет вершить суд в город Роман около Новой крепости.

Проводив княжича до крыльца игуменских покоев, младший отпрыск Маноле Черного решил сходить к отцу Никодиму — получить от него благословение на дорогу. По пути он завернул к церковке святого Иоанна, словно надеясь, что там еще витают обрывки прежних разговоров, тайн и грез. Несколько старых монахов с изрядно румяными лицами храпели, раскинув руки и скривив шею, в тени стрехи на плоской кровле склепа, в котором когда-нибудь предстояло им найти вечное успокоение. Благоуханные испарения таяли, поднимаясь к солнцу. Расположившиеся чуть поодаль незнакомые бражники весело поднимали кружки с вином во славу его светлости Штефана-водэ.

Ионуцу хотелось побыть одному со своей нежданной радостью, которой было для него чудо дружбы, и тайной, которую он, словно бесценный клад, хранил только для себя. Он долго бродил, дойдя до самого храма Введения, и явился к отцу Никодиму лишь перед заходом солнца.

На большой звоннице ударили в било, и воины на пустыре зашевелились. Кое-кто из крестьян просил дозволения предстать пред государем с челобитной. Войдя в ограду монастыря, они падали на колени и, только услышав голос князя с крыльца игуменской палаты, дерзали подойти, поднять глаза и заговорить. Грозный владыка стоял в окружении бояр. Меченосец держал его меч и булаву. Никто — ни боярин, ни простолюдин — не мог уйти от этой руки, творившей правый суд. Все чувствовали ее несокрушимую силу, словно и впрямь ниспослана она была богом. Казалось, что с той поры, как воцарилась в Молдове эта сила, смягчились даже стихии. Дожди лили в положенное время, зимы выдавались снежными. Ни разу не прорывало плотин на прудах, мельницы и речки пели в долинах; пасеки множились на лесных полянах, дороги стали безопасны. Купцы спокойно ездили в немецкую, либо ляшскую землю, либо к татарам, или в угорскую сторону. Пошлины взимались справедливо, никто не чинил урона торговым людям. За пять лет господаревы конники изловили всех грабителей, шаливших на дорогах. Трупы их висели на придорожных деревьях, вороны и коршуны клевали их, покуда не оставались одни белые кости. Служилые, обиравшие купцов на торговых заставах или обижавшие бедный люд, были заперты в клетки и спущены на дно копей, чтобы никогда больше не видели они солнца. В Молдавском господарстве восторжествовала правда, спесивые толстопузые бояре склонили головы и покорились. Вот о чем говорили люди — и те, что поднимали кружки у гробницы при церквушке святого Иоанна, и те, что еще стояли около своих телег у Введения, и те, что шли через пустырь к воротам монастыря.