— Опять ты за свое, Сесилия! Хватит, полно чушь-то молоть! Только сам злой дух, враг рода человеческого, мог внушить тебе такие мерзостные мысли: нет в них ни кротости людской, ни христианского милосердия! Да разве может женщина быть примерной дочерью, женой, матерью или подругой, коли она за ласку спасибо не скажет и добрых дел ценить не умеет? Как бы ни были малы (а они не малы) те милости, которые нам оказывает этот сеньор, мы обязаны благодарить его за них, ибо ничто другое нам не под силу. Тяжкий грех — платить злом за добро. Твои роптания и твоя неблагодарность дорого нам обойдутся.

— Мне неясно, понимаете ли вы мое отношение к нему. Я почти его не знаю. Мне до него и дела нет. Не желаю я только, чтобы он мне приказывал и вмешивался в мои дела.

— Должно быть, ты его тоже не понимаешь. Как ты полагаешь: коли он не хочет, чтобы ты делала то или другое, кому от этого польза — ему или тебе? Коли ему нравится или не нравится подчас то, что ты говоришь и делаешь, это ли не доказывает, что он любит тебя, что у него доброе сердце? Вообрази, Немесия, что человек, о котором мы говорим (нужно, чтобы ты это знала), заботится о нас прямо-таки по-матерински, настолько он щедр и бескорыстен; и ему, должно быть, очень больно…

— Бескорыстен? — перебила старуху Сесилия. — Ну уж этого я не могу…

— Не перебивай меня. Не с тобой говорю — с Немесией. Сеньор дает нам все, что только нужно, и дарит многое такое, что нам просто нравится. Стоит мне подчас намекнуть, что девочке что-то приглянулось, как он тут же спешит доставить ей удовольствие. Скажи, что не так! Да ты, видно, и вовсе совесть потеряла; коли и тут перечить станешь.

— Я и не перечу. Все это правильно, только почему он все это делает?

— А самое главное, — продолжала Чепилья, — что от меня он ничего не требует взамен, а от тебя ждет лишь немного нежности, благодарности и… уважения.

— Вот это-то меня и убивает! — снова вскипела Сесилия, подскочив на месте. — Скажи, Нене, слышала ли ты, чтобы кто-нибудь брался за палку так вот, ни с того ни с сего? Я, например, такого не знаю. Что он ничего не требует от мамочки — понятно; но что от меня, по ее словам, он ждет только нежности, благодарности и уважения, одни дураки могут этому поверить! Ты-то знаешь, о ком мы говорим. Разве это не так? Ладно уж! Не будем считать его стариком. Но ведь денег у него уйма и всю-то свою жизнь, как говорит мамочка, он был волокитой, каких мало. И кто бы подумал, что он, женатый человек, отец семейства, еще совсем недавно, как рассказывала мамочка, содержал женщин, и все больше цветных? Да он больше загубил девушек, чем у нет волос на голове, а мамочка упорно хочет, чтобы я поверила, будто щедрость его ко мне невинна и бескорыстна.

— Да ты только попусту болтаешь, — сказала старушка, помолчав. — Наговорила с три короба, а все без толку; ну да не в этом суть. Суть, вишь, в том, что не умеешь ты уважить и послушать того, кто так хорош с тобою и ради твоей же пользы печется о тебе: все побаивается, как бы чего не случилось, коли ты неладно что сделаешь. Вот, к слову сказать, нынче вечером зачем тебе понадобилось уходить против его воли? Коли он возражал — значит, на то была причина, а причина эта — твое же благо. Ты только подумай, Нене, — кротко сказала старушка, обращаясь к Немесии, добрый сеньор был здесь давеча, аккурат перед тобой… Он не вошел, боже упаси! Он никогда не зайдет. Первым делом спросил о Сесилии. Сеньор завсегда о ней спрашивает и все беспокоится, и, знамо дело, безо всякой корысти, как есть безо всякой цели, только чтобы о здоровье ее справиться. Уж кто-кто, а ты это знаешь, Немесия; поди, ведь не раз слышала, как я рассказывала… Подошел он к окошку… только на минутку, спросил, здорова ли Сесилия, и все с такой-то заботой… Как я ему рассказала, что она, мол, собирается на купу идти, туда, на Холм Ангела, уж так-то растревожился, именно растревожился, по всему было видно, аж голос у него задрожал, и говорит мне: «Не пускайте ее, сенья Чена, не пускайте, удержите ее, эта девочка погибели своей ищет (так и сказал). Не пускайте ее, удержите, в другой раз я вам все как есть объясню». А после ушел, да все как-то к стенке жмется, словно боится, что его увидят. На прощание сунул мне в руку золотой — дескать, Сесилии на туфли. Видана ли где большая щедрость и душевное благородство? И полно! Да разве всякий, кто так поступает, беспременно влюблен? Скажи на милость — неужто ты видишь в этом одну лишь подлую корысть, обычную ревность или любовь? Да разве мужчины в его летах так вот влюбляются в наше время? Ну что скажешь, Немесия? Как ты полагаешь?

— По правде говоря, — ответила Немесия, следя за выражением лица своей подруги, — не знаю, что и сказать, как-то не решаюсь выложить начистоту все, что я думаю. И все же, — прибавила она, внезапно оживляясь, — на месте Сесилии смеялась бы я над всем этим, а на рожон не лезла бы. Коли этот человек влюблен всерьез — а он таки влюблен, — коли он хочет, чтобы я над ним не издевалась, пусть заплатит за все то зло, что мне причинили другие. И мне бы, ей-ей, было нипочем, кабы такой вот, как он, вертопрах увивался вокруг меня и поминутно следил за мной; лишь бы давал мне деньги, а я бы взамен дарила ему улыбки. И пусть бы посмели тогда сказать, что я поступаю дурно или грех совершаю какой. Сами-то мужчины больно нечестны: прикидываются, что любят, когда любви и в помине нет, а хитры-то уж так, что, поди, и не узнаешь — взаправду они влюблены или думают попросту обдурить нас, несчастных! «Думай дурно — и ни ошибешься», — говорит пословица. Так и тут: ну что случится с тобой, Сесилия, коли ты не пойдешь нынче вечером на куну!

— Конечно, меня не убудет, ни прибудет, пойду я туда или не пойду, — отозвалась Сесилия. — Дело-то все в том, что человек, о котором говорит мамочка, намерен совать свой нос в мои дела и вертеть мною как угодно, то ли из чистой прихоти, то ли чтобы испытать мое терпение, а это-то и несносно.

— Ну ладно, дорогая, — мягко возразила Немесия, — я, например, не вижу, чтобы его вмешательство могло чем-нибудь повредить тебе.

— А то как же! — вспылила Сесилия. — Мамочка тотчас становится на его сторону, ворчит, ополчается на меня, даже тунику мне порвала, лишь бы я дома осталась, лишь бы доставить удовольствие этому старому дураку. Тебе этого мало?

— Да что ты! Мне тоже не по вкусу, когда кто-нибудь вмешивается в мои дела. Впрочем, порой не грех и дурочкой прикинуться, чтобы от иных мужчин тебе побольше перепало. Взбредет, скажем, такому на ум командовать или наставника изображать, ну и пусть себе тешится. А ты делай так, чтобы он был доволен, не отталкивай его сразу, улыбайся ему, по крайней мере пока он на подарки не скупится, и проживешь так в свое удовольствие до самой старости.

Бабка тем временем снова уселась в кресло, вернувшись к своим невеселым думам, и разговор между подругами коснулся более частной темы.

— Запомни, — продолжала Немесия, — кто много горюет, тот рано помрет. Да к тому же можешь не сомневаться: ни один старый проныра не опасен для такой красотки, как ты.

— Да я его опасным и не считаю и ни чуточки не боюсь, — сказала Сесилия. — Я по характеру очень независима и ни за что не соглашусь, чтобы мною помыкали, тем более кто-то чужой.

— «Чужой»! — повторила словно про себя бабка хрипловатым и глухим голосом.

Девушки переглянулись, несколько озадаченные странным тоном этого восклицания; да и, кроме того, они полагали, что старушка целиком ушла в свои печальные мысли.

— Вот сына его, — продолжала Немесия вполголоса, — ты понимаешь меня… его-то, конечно, следует бояться. Он молодой, красивый, очаровывает всех направо и налево, да и говорить мастер. Деньгами сорит, как иной воду льет….. Редкая женщина, даже с характером, устоит перед ним — верно ведь, дорогая? Увидит его разок-другой, послушает и влюбится по уши. Я бы от такого мужчины как от черта бегала. Он, должно быть, не одной девчонке голову вскружил. Ему есть в кого пойти.

Чепилья, погруженная в свои размышлении, по-видимому не слышала и не понимала слов Немесии. Сесилия же, наоборот, как только подруга упомянула о возлюбленном, обратилась вся в слух, поняв, что та хочет сообщить ей какую-то важную новость.