После полуночи донье Росе послышалось, что в доме где-то разговаривают, и, вообразив, будто между ее дочерьми внезапно возникла ссора, она поднялась с постели и направились в боковую анфиладу комнат; миновав две из них, она внезапно появилась на пороге будуара, где заседал уже знакомый нам синклит. Первым побуждением доньи Росы было выбранить дочерей, но присутствие Исабели, ее сестры, а также их почтенной тетушки, доньи Хуаны Бооркес, заставило донью Росу сдержаться, и она решила предварительно выяснить причину столь необычного ночного бдения.

Однако приятельницы наши, охваченные смущением и страхом, словно онемели, и ни одна из них не нашлась, как объяснить хозяйке дома, зачем они собрались здесь в такой поздний час. Не растерялась одна только Адела. С беззаботным смехом поднялась она навстречу матери и, стараясь заслонить юбками свою бывшую кормилицу, в нескольких словах объяснила донье Росе причину этого странного сборища и передала ей содержание рассказа кормилицы.

— Мамочка, — закончила свою речь Адела, — вот Мария-де-Регла! — При этих словах негритянка бросилась на колени перед своей госпожой. — Она просит у тебя прощения, и все мы также просим за нее. Позволь ей вернуться в Гавану, к ее Дионисио!

Захваченная врасплох донья Роса не знала, что отвечать дочери, которая с умоляющим видом обнимала ее, и негритянке, просившей прощения у ее ног; наконец она с горечью воскликнула:

— Ах, дитя мое, ты и сама не знаешь, о чем просишь меня! Ты требуешь от меня гораздо больше, чем я могу сделать, оставаясь верной своему долгу. Ты хочешь, чтобы я поставила на карту свое собственное спокойствие и спокойствие всей нашей семьи.

— Мамочка, — пылко возразила ей Адела, — Мария рассказала нам свою историю, и мы верим, что она невинна; на нее возвели напраслину. Слушая ее, мы плакали, как маленькие дети.

— Она невинна! — с сарказмом произнесла донья Роса. — Это ты — невинное, доверчивое дитя, если ты могла поверить ее россказням, ее крокодиловым слезам. Да ведь другой такой лживой, хитрой негритянки во всем свете не сыщешь. Из-за нее у меня было огорчений и неприятностей больше, чем у нее волос на голове. Ни одного правдивого слова я от нее не слыхала, всегда она старалась меня обмануть, ей ничего не стоило ослушаться моего приказания! И если она очутилась в инхенио — то по заслугам. Нигде она не умела ужиться. И мне жаль, что ты попалась на удочку этой обманщицы. А главное — она вовсе не любит тебя, потому что не способна любить кого бы то ни было.

— Но зато, мамочка, я люблю ее. Она вскормила меня, она столько плакала оттого, что меня с ней разлучили, и она просит, чтобы я заступилась за нее перед тобою. У меня от ее слез и просьб сердце разрывается.

— Хорошо, Адела, — ответила донья Роса после недолгого раздумья. — Ради тебя и ради Исабелиты, раз она так плачет, я прощаю Марию-де-Регла и разрешаю ей вернуться в Гавану. Но услуги ее мне не нужны и в дом к себе я ее не возьму. Пусть живет где знает. Бумагу я ей выправлю. А деньги, что она будет каждый месяц зарабатывать, пойдут вам с Кармен на булавки.

Часть четвертая

Глава 1

Случаю было угодно, чтобы Дионисио Харуко, или иначе — Дионисио Гамбоа, остался в живых. Удар ножом, полученный им в стычке с музыкантом Хосе Долорес Пимьентой, оказался не смертельным, рана была не колотая, а резаная: нож, полоснул наискось по левой стороне груди, широко рассек мышцы на уровне соска, однако лезвие проникло неглубоко и серьезных повреждений не причинило. Правда, повар сеньора Гамбоа упал навзничь и остался лежать на мостовой, однако причиной тому послужил не столько самый удар, отнюдь не такой уж сокрушительный, сколько то, что Дионисио, пытаясь в последнюю минуту увернуться от своего противника, споткнулся о камень, а испуг и большая потеря крови совсем его обессилили.

Жалобно стеная, лежал он, беспомощный, посреди Широкой улицы, зажимая обеими руками кровавую рану, когда вдруг из темноты возникла рядом с ним фигура какого-то прохожего. То был босоногий, могучего телосложения негр, по всей вероятности — водонос, или, как их называют в Гаване, карретильеро, о чем с несомненностью свидетельствовал сыромятный кожаный ремень, надетый у него наподобие портупеи через правое плечо и с помощью колец соединявшийся обоими своими концами на левом боку. Заслышав стоны, карретильеро подошел поближе, чтобы взглянуть в чем дело, но, увидев раненого, поспешил прочь, пробормотав себе под нос:

— Убили… Упаси бог, еще попадешься с ним тут!

Вскоре вновь послышались шаги, и на улице появился еще один темнокожий, судя по одежде — несколько более цивилизованный, чем первый. Он нес под мышкой какой-то предмет во фланелевом чехле, напоминавший по форме музыкальный инструмент. Привлеченный жалобными стонами раненого, прохожий остановился на почтительном от него расстоянии и, смекнув, что здесь произошло, соболезнующе воскликнул:

— Здорово его пырнули, беднягу! Гм, а еще жив… Ну, мне в это дело встревать не к чему. Знаем мы эти суды да законы!.. У них ведь кто свидетель, тот и в ответе. — И с этими словами второй прохожий удалился не менее поспешно, чем первый. Уходя, он то и дело оглядывался назад, боясь, как бы кто-нибудь не заметил и не выследил его, чтобы на следующий день донести на него в полицию и обвинить в смертоубийстве.

Третьим прохожим снова оказался негр — фигура в своем роде весьма примечательная и отличная от всех прочих людей не только внешностью и платьем, но также и своими поступками. Действительно, костюм этого человека состоял из так называемых панталон колоколом, плотно облегавших бедра, сильно расширявшихся ниже колен и вновь сужавшихся у лодыжек; из белой рубашки с широким воротником, неподрубленные края которого были вырезаны зубчиками; из бумажного треугольного платка, завязанного узлом на груди и спускавшегося тупым концом между лопатками; из открытых туфель, таких мелких, что они едва прикрывали пальцы и пятки и при каждом шаге хлопали по земле как шлепанцы; наконец, из широкополого соломенного сомбреро, сидевшего торчком на голове своего хозяина — голове необыкновенно большой и круглой, чем она обязана была густейшей поросли курчавых волос, которые выбивались из-под шляпы, образуя по обе стороны лба некое подобно туго закрученных бараньих рогов. В ушах нашего нового знакомого болтались серьги, имевшие форму серповидных лун; они блестели совсем как золотые, однако мы готовы поручиться, что любой ювелир, будь он даже новичок в своем деле, взяв их в руки, тотчас определил бы, что изготовлены они из самого обыкновенного томпака.

Мы пытаемся набросать для нашего читателя верный портрет одного из тех красавчиков, курро, которыми в достопамятную пору описываемых нами событий славился Манглар, предместье просвещенного города Гаваны. Красавчик — это вовсе не махо, то есть не щеголь из простонародья, разгуливающий в андалузском костюме, а всего-навсего молодой мулат или негр, уроженец Манглара или какого-нибудь из двух-трех предместий Гаваны, человек без звания и состояния, выросший на улице и промышляющий себе на жизнь ловкостью рук; забияка и драчун по природной склонности и привычке, вор и мошенник по ремеслу — словом, головорез и плут, которому чуть ли не от рождения уготованы плети, каторга и насильственная смерть.

Если бы прирожденный красавчик по самому свойству своей натуры не испытывал отвращения ко всякому доброму и полезному делу, то можно не сомневаться, что наш герой обучился бы хотя начальной грамоте, ибо в пору его детства — и факт этот засвидетельствован историей — в Гаване начальные школы принадлежали по большей части темнокожим учителям, а отец нашего курро, добропорядочный африканец, прилагал все усилия к тому, чтобы его непутевый сын приобщился хотя бы к начаткам образования.