— Комментариев не будет, — сказал он.

— Даже самого незначительного намека?

— Вы с ума сошли, — величественно произнес он, и на том был отпущен.

2

— Что скажете, старина Фокс, запутанное дельце нам попалось на сей раз?

— Запутанное, — с чувством согласился Фокс. — Как было бы хорошо, — тоскливо добавил он, — если бы все можно было свести к простой краже, попытке поймать вора и нанесению телесных повреждений.

— Это было бы замечательно, да не получится. Никак. И прежде всего потому, что кража исторических ценностей всегда усугубляется тем обстоятельством, что добычу невозможно сбыть по обычным каналам. Ни один нормальный профессиональный скупщик, если, конечно, у него нет особых клиентов, не притронется к записке Шекспира или перчатке его сына.

— Значит, преступление совершил либо маньяк, ворующий, чтобы в одиночестве упиваться сокровищами, либо маньяк типа молодого Джонса, ворующего ради славы Англии, либо высококлассный прожженный профессионал со связями в верхах международного рэкета. А заказ поступил от кого-нибудь вроде миссис Гузман, кому миллионы дают право на любые мании и кому плевать на то, откуда берутся вещички.

— Верно. Или кражу совершил похититель, желающий получить выкуп. А также, возможно, вор-любитель, которому известны наклонности миссис Гузман, и потому он не сомневается, что сможет впарить ей добычу за большие деньги.

— Таких, пожалуй, наберется вагон и маленькая тележка, поскольку Гроув раззвонил о приключении Найта с миссис Гузман всему свету. Вот что я вам скажу, мистер Аллейн, я не сильно удивлюсь, если мистер Найт как следует отделает мистера Гроува. Шуточки мистера Гроува, похоже, доводят его до белого каления. Вам так не кажется?

— Мне кажется, — сказал Аллейн, — нам обоим следует не забывать, что мы имеем дело с актерами.

— А что в них такого особенного?

— Надо всегда помнить, что главное, чему обучают актеров, это выражать эмоции. На сцене или вне ее они привыкли давать волю своим чувствам, то есть изливать их свободно, выплескивать, не стесняясь и с максимальным воздействием на окружающих. В то время как вы, и я, и любой не-актер изо всех сил старается сгладить или окрасить иронией свои эмоциональные проявления, актер, даже когда он не доигрывает, всегда сможет убедить нас, простых смертных, что он дошел до крайности. На самом деле ничего подобного. Он просто пользуется профессиональными навыками, как на сцене перед благодарной публикой, так и в жизни.

— И как же тогда расценивать поведение мистера Найта?

— Когда он багровеет и принимается изрыгать проклятия в адрес Гроува, это означает, что, во-первых, он вспыльчив, патологически тщеславен и охотно демонстрирует свой темперамент, а во-вторых, он хочет, чтобы вы осознали до глубины души, как зол и опасен он может быть. Но это вовсе не значит, что, когда гнев уляжется, мистер Найт непременно станет претворять в жизнь свои угрозы, и это также не означает, что он поверхностный или лицемерный человек. У него такая работа — заставлять публику трепетать, и даже испытывая подлинные страдания, он будет выражать свои эмоции так, словно находится на сцене, поскольку в каждом человеке он видит зрителя.

— Таких людей называют экстравертами?

— Да, старина Фокс, именно таких. Но вот что интересно: когда речь зашла о Кондукисе, Найт стал очень необщителен и уклончив.

— Видимо, полагает, что Кондукис его оскорбил или что-то в этом роде. Вы думаете, Найт всерьез поносил Гроува? Ну, то что он прирожденный убийца, и вся эта болтовня о светлых глазах? Потому что, — значительным тоном продолжал Фокс, — все это чушь собачья, не существует внешних характеристик, по которым можно было бы определить убийцу. Вот вы все время повторяете, что никто не обладает искусством распознавать душу человека по его лицу. Думаю, в отношении убийц это очень верно. Хотя, — добавил он, широко раскрывая глаза, — мне всегда казалось, что у сексуальных маньяков во внешности есть что-то общее. Тут я физиогномику допускаю.

— Ну да бог с ней, с физиогномикой, расследованию она все равно помочь не может. Есть новости из больницы?

— Никаких. Они бы сразу позвонили, если что.

— Знаю. Знаю.

— Что будем делать с Джереми Джонсом?

— О черт, действительно, что? Наверное, изымем перчатку и документы, зададим ему взбучку и на том отпустим. Я поговорю о нем с начальством и, вероятно, должен при первой же возможности поставить в известность Кондукиса. Кто у нас остался? Малыш Морис. Пригласите его в собственный кабинет. Надолго мы его не задержим.

Уинтер Морис пребывал в расстроенных чувствах.

— Черт знает что творится, — устало сказал он. — Чистый балаган. Заметьте, я не жалуюсь и никого не виню, но что, скажите на милость, опять вывело Марко из себя? Извините, вам своих забот хватает.

Аллейн постарался его утешить, усадил за собственный стол, проверил алиби, которое было не хуже и не лучше, чем у других, и заключалось в том, что, приехав из театра домой, Морис застал жену и детей уже крепко спящими. Когда он заводил часы, он заметил, что они показывали без десяти двенадцать. Анекдот о Найте и Гузман он слыхал.

— Ужасно неприятная и грустная история, — сказал Морис. — Бедная женщина. Знаете, у некрасивых и чувственных женщин вечно проблемы. Марко следовало держать язык за зубами и ни за что на свете не рассказывать Гарри. Конечно, Гарри тоже хорош, ему бы только посмеяться, но Марко должен был молчать. Подобные истории мне не кажутся забавными.

— Говорят, что она призналась Найту в том, что оптом скупает ценности из-под музейного прилавка.

— У всех свои слабости, — развел руками Морис. — Она любит красивые вещи и в состоянии заплатить за них. Уж Маркусу Найту грех жаловаться.

— Однако! — воскликнул Аллейн. — Интересная точка зрения на черный рынок! Кстати, вы знакомы с миссис Гузман?

У Мориса были широкие веки. Сейчас они слегка опустились.

— Нет, — ответил он. — Лично не знаком. Ее муж был необыкновенным человеком. Равный Кондукису и даже выше.

— Выбился из низов?

— Будем говорить «взошел». Он достиг невероятного.

Аллейна эта фраза, казалось, позабавила. Заметив это, Морис произнес с легким вздохом: «О да! Эти гиганты! Сплошное великолепие!»

— Давайте говорить начистоту и, разумеется, строго конфиденциально, — сказал Аллейн. — Как по-вашему, сколько человек в театре знали комбинацию замка?

Морис покраснел.

— Да уж, тут мне гордиться нечем, верно? Ну, во-первых, Чарли Рэндом, он сам признался. Он правильно догадался, как вы несомненно поняли. Он говорит, что никому не проболтался, и лично я этому верю. Чарли — малый неразговорчивый, о себе не распространяется и в чужие дела не лезет. Уверен, он абсолютно прав: мальчик не знал комбинации.

— Почему вы так уверены?

— Я же говорил, противный мальчишка все время приставал ко мне по поводу шифра.

— Значит, вы пребывали в полной уверенности, что только вам и мистеру Кондукису известна комбинация замка?

— Не совсем так, — уныло сказал Морис. — Видите ли, в то утро они все поняли, что ключевое слово напрямую связано с постановкой, и… и однажды Десси спросила меня: «Это «перчатка», Уинти? Мы все голову ломаем. Поклянись, что не «перчатка»». Ну вы знаете Десси. Она Великого Магистра масонской ложи расколет. Видимо, я немного растерялся, тогда она засмеялась и поцеловала меня. Знаю, знаю. Я должен был изменить комбинацию. Но… в театре как-то не принято подозревать в каждом бандита с большой дороги.

— Понимаю. Мистер Морис, большое вам спасибо. Думаю, мы можем наконец вернуть кабинет в ваше распоряжение. Вы были очень любезны, предложив нам его.

— Пустяки, говорить не о чем. Пресса — вот наша основная головная боль. Правда, у нас полный аншлаг на ближайшие четыре месяца. Если людям не придет в голову сдавать билеты, мы выкарабкаемся. Хотя никогда нельзя знать заранее, как поведет себя публика.