Карл прислонил ухо к приоткрытому окну и прислушался к звукам, фонтаном бившим из комнаты: девчачий треп, визг попсы, шелест бумаги. Все такое живое, особенно по сравнению с жилищем старика. Карл жадно вдохнул дым ее сигарет и аромат ее парфюма. Она закончила болтать, положила мобильник на ковер, затушила сигарету. Потянулась выключить музыку, ее ягодицы напряглись, и во внезапно наступившей тишине он произнес: Доун. Господи, твою мать. Она упала на спину, одной рукой прикрыла низ живота, другой — лицо. Ее глаза безуспешно пытались что-то нащупать в темноте. Это я, Карл, — добавил он, просовывая свою покрытую щетиной рожу в проем между стеклом и металлом. Черт! Впусти меня, — в его голосе послышалась мольба. — Впусти меня, Доуни, не могу же я висеть тут целую вечность.
Она подошла к окну, открыла его, и Карл ввалился в комнату. Только встав перед ней и посмотрев в ее тускло-голубые глаза, он заметил на ее щеке порез, на который наложили швы; чуть выше был синяк, уже начинавший желтеть. Господи, Доуни, — выдохнул Карл. — Это еще что такое? Он взял ее за подбородок большим и указательным пальцами, будто ее лицо было карманным зеркальцем, в которое он мог увидеть, что его ждет, и повторил только что сказанное: Господи, Доуни, это еще что такое? — Ничего, — ответила она, и следом: — Ишь, какой заботливый! Сам-то где был, любовничек хренов, весь город на ушах, не знаю даже, как ты отважился на улице-то показаться, где тебя черти носили?
Он подвел ее к односпальной кровати, которая была втиснута в тесный альков, образованный нишей в стене с обоями в цветочек. На полке у изголовья вперемешку валялись противозачаточные пилюли, сигареты, пачки колес, нож, словом, все необходимое для юной хулиганствующей неформалки. Они сели по-турецки друг против друга, и Карл опять начал: Скажи, Доуни, это из-за меня? Но она не ответила, только кончиками пальцев с обкусанными ногтями приблизила его испуганные губы к своему упрямому рту.
Что-то в этом поцелуе было сродни поведению грызунов — так крыса орудует в чулане с припасами. Карл отстранился. Милые черты Доуни — тонкий и чуть изогнутый нос, ясный лоб — были окутаны туманом возбуждения. — Что с тобой? — спросила она. Нет, ничего. Он скосил глаза в пол. — Если ты меня не хочешь, я знаю того, кто хочет, — и она отвернулась. Ее футболка задралась, обнажив кофейного оттенка полоску кожи, поперек которой пролегал изжелта-пурпурный след, оставшийся от удара тяжелым ремнем.
Твою мать, Доуни, — вырвалось у Карла. — Это его рук дело? Его? Скажи… скажи, что это он, и я… я… — Что ты? — Она поднялась, нагнулась за сигаретами и зажигалкой, подошла к темному окну и стала смотреть на улицу, словно стоя на борту тихоокеанского лайнера. — Что ты сделаешь, Карл? Снова смоешься? Думаешь, мне это по кайфу, то, что он сделал? Думаешь, он мне нравится?
Но Карл не собирался сдаваться. Он подошел к ней и, взяв за плечо, развернул к себе лицом. Скажи — просто скажи мне, он это был или нет? Она коротко хохотнула, протиснулась мимо него к двери, закрыла ее на маленькую серебристого цвета задвижку. Затем вернулась, раскрыла одну упаковку. На полке у изголовья кровати раскрошила две дорожки желтоватого порошка. Что это, винт? При помощи шариковой ручки препроводила порошок в себя.
В ноздрях покалывало; они сидели бок о бок на кровати, почесывая носы и тычась ими друг в друга, две городские крысы, отравленные вкусным ядом варфарина.
Доун взяла две сигареты, поднесла огонь к их белым кончикам. Одну передала Карлу. — А предки не войдут? — Не, главное, что я дома, остальное им до лампы. К тому ж у них пара новых каналов по ящику, скоро «Спокойной ночи, малыши».
Ее рука упала на убедительную складку в области его паха, и, щурясь от дыма, он посмотрел на пораненную кожу Доуни не только с чувством сострадания, но и с предчувствием возможности. Когда он тронул Доуни за плечи, ее гормоны так взыграли, что она чуть ли не броском затащила его на себя, и их соитие больше походило на дзюдо. Они хватали друг друга за отвороты кимоно и тянули в разные стороны. Борцовским ковром служило измятое пуховое одеяло. Карл обнаружил себя в состоянии совершать кое-какие маневры применительно к Доун, но не совсем те, что она ожидала. Амфетамины, напряжение, потенциальная перспектива встречи с Тухлой Кишкой — все это приводило его в отчаяние. Через некоторое время Доун свернулась клубочком, этакая полевка-забияка в травяном гнездышке. Похоже, заснула.
Может, думал, Карл, она так часто балуется винтом оттого, что ее не забирает… А его-то как раз забирает. Он сел, встал, походил, нагнулся. Справил малую нужду в крошечную раковину, пристроенную в углу спальни, пересохшее нёбо липло к ледяной сухости языка. Может, она вовсе и не спит, притворяется, а сама ждет его, и это лишь постановочный номер?
Карлу было одинаково страшно как уйти, так и остаться. Он провел час, скрючившись в стенном шкафу, ее эфемерные платьица и расклешенные джинсы спадали ему на плечи, как головной убор фараона. Еще два часа он провел, дрожа перед прямоугольником окна; мысли шныряли туда-сюда в тесноте черепной коробки. Наконец, когда восходящее солнце посеребрило черепицы крыши дома напротив, он пошевелился.
Удерживая равновесие на подоконнике, он повернулся лицом к комнате, чтобы начать спускаться на вытянутых руках. Доун сидела на кровати. Во всей своей наготе, со своими ссадинами и выражением божественной ненависти на лице, она обращалась к Карлу, будучи как бы вне его времени и пространства. Узы предательства натянулись вместе с тем, как Карл свалился в траву двумя этажами ниже. Он ударился, перекувырнулся и, ругаясь про себя, пожелал, чтобы эти узы смогли втащить его обратно через продолговатое окно, вернуть в предательские объятия Доун. Что угодно, но только не это.
И снова плестись, тащиться на деревянных ногах по раскрошенным от света фонарей улицам. Боязливо, на цыпочках, в обратный путь в убежище, в корпус, вопреки всему гордо возвышавшийся посреди города как насмешка над городскими властями.
В такую рань автобусов еще не было. Дорога Карла пролегала среди божьих отхожих мест, затем вверх вдоль пологого холма, мимо больницы. Несмотря на ранний час, несколько такси с хищным видом уже тарахтели по окрестностям. У смерти и болезней не бывает перерывов и выходных.
Карл посчитал, что ни у кого из банды Тухлой Кишки не хватит духу прождать его всю ночь. Они не могли заметить, как он выходил из корпуса, на улице он ни на кого не напарывался, никто не «провожал» его до дома Доуни, чтобы заняться им уже там. Нет, все они спали в своих вонючих постелях и пускали слюни, в этом можно было не сомневаться.
Он проскользнул в пустой холл. В динамиках по-прежнему надрывалась попса, двери всех трех лифтов приветливо его встречали. Карл воспользовался первым лифтом и поднялся на семнадцатый этаж. Крадучись к лестнице, накинув капюшон и пригнувшись, он не заметил мамашу с ребенком, пока буквально чуть не наступил на них. Резко отпрянул к стене. Мамаша выпрямилась, не выпуская из рук плуга детской коляски, и посмотрела на него с усталостью крестьянки, которая призвана трудиться по какому-то зову природы, помимо своей воли. В коляске сидел ребенок ясельного возраста, по виду заметно крупнее тех, кого обычно возят в колясках и кому суют соски. Интересно, что устроит этот засранец, если вылетит из коляски, праздно подумал Карл. Заревет белугой?
И тут он узнал измученную заботой женщину: Гарриет Мак-Кракен, она работала в школе, где он учился. Карл, — начала было она, — какого черта ты тут делаешь? Но он уклонился от ответа, в его мозгу мгновенно выстроилась цепочка: Гарриет — Перл, Перл — Дэйви, Дэйви — Дэн по кличке Манго, один из головорезов Тухлой Кишки. Даже если они не следили за зданием, не пронюхали, что он до сих пор тут, все равно в скором времени узнают. Он протиснулся к лестнице и, перескакивая через четыре ступеньки, выкрашенные в красный цвет, молил, чтобы ее визит не обернулся тем, чем грозил обернуться.