Впереди все пылало; большие квадратные фермы с сотнями черно-белых коров, богатые, зажиточные деревни, красивые белые замки у голубых озер, крыши сараев, покрытые тонкой сосновой черепицей, и даже беседки на кладбищах, ярусами спускавшихся по холмам, облагороженных кипарисами, покрашенными грубыми скамьями, откуда при жизни люди столько раз мирно смотрели на деревни, вспоминая своих умерших.

Страна умирала. Чудесные августовские ночи были измазаны факелами горевших деревень. Коровы, свиньи, куры, гуси – все было брошено на пастбищах и фермах. Ни одной живой души. Советской оккупации каждый предпочитал дорогу, исход, обстрел.

* * *

Я получил третье боевое задание: взорвать железнодорожное полотно Плескау – Дерпт. Это было еще одно новое ремесло, которому надо было научиться. В помощь мне дали одного молодого смелого немецкого офицера и горстку решительных саперов. Они минировали дорогу на площади десять на десять метров и затем ждали моего приказа. И тогда взрывали двести метров или пять метров полотна.

Я мог пожертвовать рельсами только в самом крайнем случае. Командование в Дерпте сохранило надежду броситься однажды в контратаку, поэтому я должен был ждать последней секунды, иначе красные завладеют нетронутыми рельсами.

Эти взрывы один за другим, особенно ночью, были впечатляющими. За несколько дней я взорвал мосты, железнодорожные переезды, рельсы в пересечении путей и перекрестки рельс, так что до последних моих дней у меня от этого гудит голова.

Но надо было выиграть время. Постоянная короткая фраза на том конце телефона: «Выиграть время». Выиграть время, жертвуя всем, увы, и человеческими жизнями без счета.

В десяти километрах позади нас население Дерпта заканчивало строительство большого оборонного пояса, уже почти готового. Но мне стало не по себе, когда, проходя по этому рубежу, я видел орды защитников, толкаемых в эти черные траншеи: батальоны лесничих, полицейских, самых невероятных гражданских лиц, мобилизованных посредством желтой повязки и старой французской винтовки времен Наполеона III.

Мы испытывали огромный натиск русских войск. Когда же нам на помощь прибудут серьезные военные части, настоящие дивизии?

Советские танки боялись наших пушек. Наши орудия стреляли точно, перекресток держался упорно.

Я больше находился в Камбье, так как нашим людям там приходилось нелегко. Мы занимали высоты на северном выходе из деревни. Там мы испытывали сильнейшие удары катюш, но наши бойцы не позволяли сломить себя. Их пулеметы располагались на выгодных позициях. Наши минометы, замаскированные в копнах, тоже делали солидную работу.

Дух солдат был на высоте. Я награждал самых достойных раненых прямо на земле, куда они падали, задетые разрывными пулями, причинявшими страшные раны, не мешавшие им при этом шутить и затягиваться сигаретой, которую друзья вставляли им в рот, окаймленный розовой кровью.

Эти парни были непобедимы. Повсюду, где их ставили, русский останавливался. Я был поражен, взволнован их простой и улыбчивой веселостью, бравурной, потому что их слова были такими смешными, так это было скромно, чтобы посмеяться над самими собой в момент проявления высокого героизма. Надо было остановить русских. Они их остановили. 21 августа противник не продвинулся вперед. 22 августа – то же самое. 22 августа в полдень, когда наших солдат сменили, русские не смогли продвинуться более, чем на десять километров к северу от Камбьи. Им даже пришлось оставить деревню, которую расстреливали наши минометы и немецкая артиллерия, переданная под мое командование.

* * *

Сто пятьдесят новобранцев, оставленных нами для обучения близ Тойлы, прибыли на базу. Я получил приказ усилить ими мою часть. Мы встретились в населенном пункте Мария-Магдалина.

Теоретически неделя должна была быть посвящена перегруппировке и формированию части. Но едва мы оставили центральный сектор, как правый фланг немцев на западе был атакован. Русские прорвались и отрезали дорогу Рига – Дерпт. Наша батарея не успела даже сняться с позиций в сторону Марии-Магдалины.

Мне уже приказывали послать ее в критическое место. В тот же вечер наши пушки встали на позиции на входе в населенный пункт со странным названием Ныо.

После ужина я отправился на КП к генералу Вагнеру. У него были ужасно воспаленные глаза. Он беспрерывно бросал свою легкую артиллерию на второстепенные направления, занятые наступающим противником. У него, можно сказать, не было подходящей пехоты, но он был завален тысячами эстонцев всякого сорта, посылаемых ему скопом, ошалелых, в шляпах с перьями или расширяющимися кверху, вооруженных охотничьими ружьями или берданками-самострелами, с сильным желанием удрать.

– Большое говно! Большое говно! – неустанно кричал генерал.

– Большое говно! – убежденно твердил начальник штаба.

– Большое говно! – утвердительно повторял ординарец, приносивший нам бутерброды.

У меня складывалось впечатление, что мои спутники надолго не задержатся в Марии-Магдалине.

Той же ночью я хотел отправиться по дороге на Ригу, чтобы посмотреть в Ныо мою артиллерийскую прислугу. Но по случаю того, что меня упомянули в сводке, генерал Вагнер только что получил телеграмму от Гиммлера, предупредившего его, что тот отвечает за мою жизнь. Он воспользовался этим приказом, чтобы формально запретить мне ночной рейд, который я собирался совершить. Я сделал вид, что подчинился. Но то, что действовало для ночи, не являлось обязательным для дня.

Политика научила меня искусству тонкостей, и не просто так я был племянником и внучатым племянником шести отцов-иезуитов. Поэтому я послушно вернулся в Марию-Магдалину. В пять часов утра я закончил диктовать распоряжения по немедленной реорганизации батальона. В шесть часов, свежевыбритый, я снова пересек Дерпт в южном направлении.

Вообще-то мне следовало пройти к генералу Вагнеру, чтобы узнать, не изменилось ли положение в течение дня, но, уверенный, что в этом случае я стану объектом нового запрета, не рискнул нанести этот визит и бросил свою машину на дорогу в направлении Риги.

Но новости были. На рассвете русские заняли Ныо. Они прошли даже дальше. Я рисковал как раз наткнуться на них, ничего не зная об этом.

Лемнасте

До смерти буду я вспоминать утро 23 августа 1944 года. Сразу выехав за Дерпт, я был поражен при виде большого количества автомашин, ломившихся к городу. К машинам со всех сторон прицепились солдаты. Затем я увидел отдельных потерявшихся солдат, бежавших сломя голову. Свистели пули. Одна из них попала мне прямо в лобовое стекло на уровне плеча.

Я выпрыгнул из машины с автоматом в руке и встал поперек дороги. На шее у меня была лента Риттеркройца, это всегда производило должный эффект. В добавление к этому мой автомат – и первая машина остановилась.

– Русские там! Русские там!

– Где «там»? – спросил я.

– Метрах в пятистах, они везде!

В пятистах метрах! Я мгновенно понял и увидел катастрофу. Большевики не только взяли Ныо в пятнадцати километрах к юго-западу от Дерпта, но быстрым маршем прибывали в сам город Дерпт. Наш знаменитый оборонный пояс был разорван и обойден. Каким образом? Я ничего не знал, и у меня не было времени узнавать это.

Я видел лишь одно: то, что Дерпт был наполнен сотнями отступавших грузовиков, что ничего не было эвакуировано по той простой причине, что ночью боев не было еще даже в десяти километрах от пригородов. Через полчаса мужики должны были войти в Дерпт, захватить все, неожиданно форсировать Эмбах, и тогда весь сектор взлетает на воздух!

Я приказал слезть всем солдатам из первого и двух других грузовиков. К счастью, один унтер-офицер прекрасно понимал французский. Через него я перевел мой приказ:

– Мы немедленно контратакуем. Железные кресты будут сегодня же вечером для наиболее храбрых. Русские не ждут сейчас такой реакции. Это удобный момент, чтобы опрокинуть их. Вы сейчас это увидите. Все зависит от смелости. Вперед, товарищи!