Но цель президента состояла не в обмене подарками. Принимая во внимание и усиливавшуюся шаткость колониальной системы, и претензии своей страны на руководящую роль в современном мире, и прямые экономические интересы (в частности, аравийскую нефть), Рузвельт стремился продемонстрировать восточным самодержцам свое благорасположение.
Особенно впечатляющей была встреча с Саудом, в стране которого сохранялись древние традиции. Король появился перед американским президентом в сопровождении нескольких (из сорока двух) сыновей, братьев, дегустатора, астролога, носителя королевского кошелька, мастеров кофейного дела и массы других слуг. Его сильно заинтересовала инвалидная коляска Рузвельта. Вернувшись домой, президент распорядится послать королю две такие коляски, чтобы он мог передвигаться по своему дворцу. Франклин не преминул сострить, что его дочери не следует попадаться на глаза восточному правителю, потому что всех женщин, которые оказываются на его пути, он немедленно конфискует{730}.
С Саудом Рузвельт заговорил об участии американских фирм в добыче нефти на территории его страны и о заинтересованности США в закупке этого ценнейшего сырья в сыром или первично переработанном виде, на что получил вполне благоприятный ответ. Когда же речь зашла о возможном переселении в Палестину евреев, которым удалось выжить в гитлеровской Европе, король оказался неумолим. Президент пытался убедить собеседника в справедливости создания в Палестине еврейского национального очага. Саудовский монарх пришел в возбуждение и стал сыпать обвинениями в адрес уже проживавших в Палестине евреев: они, мол, процветают только благодаря миллионам долларов, поступающим из Америки, их вооруженные формирования нападают на арабов и стремятся всех их уничтожить. Он заявил, что арабы и евреи никогда не смогут сотрудничать, что его подданные предпочтут умереть, нежели отдать свою землю евреям. Переговоры по этому вопросу окончились безрезультатно{731}.
Присутствовавший на приеме советник президента Бернард Барух позже рассказывал Эллиоту Рузвельту: «Из всех разговоров, которые он (президент. — Г. Ч.) имел в своей жизни, наименьшее удовлетворение он получил от беседы с этим арабским монархом»{732}. В завершение переговоров Рузвельт дал обещание не санкционировать никаких мероприятий США, враждебных арабскому народу.
Когда «Куинси» встал на рейде в египетской Александрии, на борт вновь поднялся Черчилль. Это была последняя из многочисленных встреч двух лидеров в военные годы. «Мы расстались очень трогательно. Я чувствовал, что его связь с жизнью стала тоньше», — написал сэр Уинстон в мемуарах{733}.
Временами самочувствие Рузвельта улучшалось. Приближение конца войны в Европе, договоренность с СССР по поводу войны против Японии, промышленное процветание Америки — всё это будто прибавляло сил. Порой даже плоские шутки доставляли ему удовольствие. Джонатан Дэниелс, сын бывшего военно-морского министра, ставший теперь административным помощником президента, рассказывал, что был свидетелем неудержимого хохота шефа над незамысловатым анекдотом, в котором пьяница уверял, что он совершенно трезв: «Если бы я был пьян, я сказал бы, что у кошки, которая входит в эту дверь, четыре глаза, но я вижу, что у нее только два». — «Вы правы, сэр, — ответил бармен, — но эта кошка не входит, а выходит с высоко поднятым хвостом»{734}.
«Куинси» причалил к американскому берегу 27 февраля, Рузвельт тотчас же поездом отправился в Вашингтон, а уже 1 марта выступил на совместном заседании обеих палат конгресса с докладом о Ялтинской конференции. Это было его последнее публичное выступление. В соответствии с регламентом за председательским столом находились вице-президент Трумэн в качестве председателя сената и председатель палаты представителей Сэм Рейбёрн. Торжественно войдя в зал заседаний и остановившись в дверях, привратник зычным голосом провозгласил: «Президент Соединенных Штатов Америки», а вслед за этим в проходе появилась коляска Рузвельта. Все присутствующие поднялись со своих мест. Раздались аплодисменты.
Хотя на многих конгрессменов выступление Рузвельта произвело тягостное впечатление — его голос стал невыразительным, потерял былое богатство оттенков, лицо осунулось, руки, бравшие стакан с водой, дрожали, — содержание выступления, по единодушной оценке, было всё тем же, рузвельтовским — аналитическим, остроумным и вместе с тем предельно простым. Правда, когда оратор отвлекался от подготовленного текста, ему было трудно говорить, голос слабел, иногда понижался почти до шепота, но сами импровизации свидетельствовали о том, что его интеллект оставался всё так же высок.
Президент выступал не стоя, а сидя в кресле, причем счел необходимым принести извинения по этому поводу, напомнив, что у него «десять фунтов стали на ногах» и он только что возвратился из путешествия в 14 тысяч миль. Но тут же он перешел к делу, выразив уверенность в том, что конференция не просто была плодотворной, но стала поворотным пунктом и американской, и мировой истории. «Крымская конференция призвана положить конец односторонним действиям, особым союзам, сферам влияния, балансу мощи и разным прочим средствам, которые испытывались на протяжении столетий и всегда приводили к провалу. Мы предлагаем вместо этого всеобщую организацию, в которую в конечном итоге смогут войти все миролюбивые народы. Мир, который мы строим, — говорил президент, — не может быть американским, британским, русским, французским или китайским. Он не может быть миром больших или малых стран. Он должен стать миром, основанным на общих усилиях всех стран».
Это, безусловно, было сильным преувеличением значения Ялтинской конференции, но такие суперлативы были необходимы Рузвельту и для того, чтобы конгресс одобрил ее решения, и для самоубеждения в правильности сделанного в Крыму. Сложность состояла в том, что по соображениям секретности президент не мог ни слова сказать конгрессменам о достигнутом соглашении по поводу вступления СССР в войну против Японии.
(Рузвельт не разгласил и еще один «ялтинский секрет», полагая, что и депутаты, и население будут недовольны его согласием на то, что СССР будет обладать в ООН тремя голосами, тогда как США — только одним. Только 23 марта, принимая американскую делегацию, готовившуюся к участию в учредительной конференции ООН, он признался в этом и попросил учитывать и разъяснять другим, что Украина и Белоруссия понесли особенно тяжелые потери во время войны.)
Немало внимания было уделено германскому вопросу. Президент подчеркнул, что безоговорочная капитуляция не означает ни разорения, ни порабощения немецкого народа; ликвидации подлежали лишь нацистская партия, германский Генеральный штаб и другие воинские формирования, которые «слишком часто сотрясали мир на Земле».
Обратившись к сравнительно недавней истории, Рузвельт вспомнил итоги Первой мировой войны: «Двадцать пять лет назад сражавшиеся на фронте американцы ожидали от государственных деятелей завершения работы по строительству мира, за который они воевали и страдали. Тогда мы не оправдали их надежд… Мы не имеем права вновь обмануть их надежды и ждать, что мир образуется сам собой… Мы предлагаем заменить всё это (недееспособную Лигу Наций межвоенного периода. — Г. Ч.) универсальной организацией, в которой будут иметь возможность объединиться все миролюбивые страны»{735}.
Судя не только по высказываниям самого Рузвельта, но и по мнению его родных и близких, помощников и государственных деятелей, он вполне искренне считал соглашения, достигнутые в Крыму, серьезной базой для скорейшего победоносного завершения войны и основой послевоенного мироустройства. Конечно, у президента были сомнения в прочности этого порядка, но он не раз в связи с соглашениями в Ялте повторял латинскую поговорку: Feci quod potui, faciant meiiora potentes («Я сделал всё, что мог; пусть другие сделают лучше»).