— Там, где мы этим летом высадились, в прошлый год большая сеча была, — отозвался Муравьев. — Налетели хивинцы, как воронье, на гокленов, на иомудов. Кибитки пожгли, воинов поубивали, многих уволокли в плен. Нынче я интересовался: здесь, у Ходжа-Мехрема, больше двух-. сот туркмен батрачат. Остальных угнали в Ургенч.. Трудно живется кочевникам. Думаешь зря Кият-ага со своим племенем в наше подданство запросился? Отчаяние довело. Деться больше некуда. Персы налетают— бьют, уводят в неволю, хивинцы еще пуще. Мало того, что все кочевья на Сумбаре и Атреке разграбили, тысячи душ в плен угнали, вдобавок ко всему, хан Хивы душит туркмен голодом. Приказал хлеб иомудам продавать втридорога. Говорит: когда переберетесь со своими семьями в мои владения, тогда и хлеб вам будет, как всем. А перебраться к нему — значит, стать рабом хана.
— Не знать бы нам таких жестоких пыток. Вели нас по пескам, мы падали в песок, — опять принялся капитан переводить слова песни...
— И чего только Алексей Петрович смотрит? — подал голос Муратов. — Привел бы свои полки сюда, навел бы порядки, как на Кавказе.
Капитан на мгновение представил кавказские горы, дороги под самыми облаками, леса, пропасти и колонны русских солдат, идущих через дымящиеся селения. Чеченки с растрепанными косами, с младенцами на руках, повешенные на оглоблях арб непокорные горцы — всё это пронеслось перед глазами и вызвало ответную неприязнь.
— Жестокостью порядков не наведешь, — убежденно произнес Николай Николаевич, — Мир и согласие — вот к чему надо стремиться...
Опять над крепостью разнеслась заунывная, полная отчаяния, туркменская песня. Муравьев вздохнул и стал раскуривать трубку...
Ночью он несколько раз просыпался от таинственных шорохов. По двору кто-то ходил, останавливаясь поодаль от тахты. Собака возле ног лежала смирно. Видимо, бродил по двору сам Атчапар: старость не давала ему покоя. Уснул Муравьев перед рассветом и проснулся поздно: солнце уже висело над стенами крепости...
В полдень приехал Ходжа-Мехрем. С ним — Еш-Назар, шейх-уль-ислам Кутбэддин и ханский вельможа в длинном шелковом халате и тюрбане. Муравеьв сидел на тахте, когда они вошли во двор, и ханский сановник, произнеся: «ас-саламалейкум», бесцеремонно сказал:
— Хей, урус, скажи-ка нам, зачем ты приехал? Если есть письмо ак-паши, то передай его мне — я отвезу хану.
Муравьев не ожидал столь фамильярного обращения. Он вздрогнул, посуровел от этих слов. Не сразу нашелся, что ответить. На лице капитана появилась усмешка, превосходство и, наконец, пренебрежение.
— Должен заметить, — произнес он холодно, — вы не очень научены учтивости. Назовитесь — кто вы и зачем сюда пожаловали?
Ханский сановник тоже не ожидал столь дерзкого ответа. Двинув удивленно бровью, он улыбнулся, сказал тише прежнего:
— Пусть простит меня гость... Спрашивая, зачем русские приехали в Хиву, я выполняю волю моего повелителя. Солнце Мухаммед-Рахим-хан также велел мне взять у тебя письмо от твоего государя и передать ему...
«Может, довериться?» — мелькнула у капитана мысль. Но тотчас он поборол мгновенную слабость, гордо произнес:
— Я имею поручение встретиться с ханом Хивы с глазу на глаз. Я ему скажу, зачем сюда приехал, но не вам...
Ханский вельможа потоптался на месте. По его лицу пробежала жалкая улыбка. Еш-Назар, напротив, пренебрежительно оглядел Муравьева, сказал с упреком:
— Зря боишься, посол...
Шейх-уль-ислам слащаво улыбнулся, заглянул капитану, в глаза:
— Я — шейх Кутбэддин — глава правоверных мусульман Хивы — обещаю тебе хорошее обхождение и ласку хана, если отдашь письмо...
— Простите, шейх, — чуть Строже ответил Муравьев. — Я уже сказал вам, что обязан встретиться лично с ханом и требую аудиенции.
После этих слов ханский сановник запахнул полы халата и направился к воротам. Шейх-уль-ислам и Еш-Назар последовали за ним.
Хозяин крепости, Ходжа-Мехрем, пока шел разговор с урусом, осматривал свои владения. Он не зашел в дом. Уезжая опять в Хиву, остановился у ворот и подозвал Атчапара:
— Посади урусов в сарай, отец... Чай не давай, воду— один раз в день. Такова воля повелителя...
Старик склонился перед сыном. Ходжа-Мехрем повернул коня и уехал.
Вечером русских переселили в сарай и привязали возле двери собаку...
ЗНАТНЫЙ ГОСТЬ
Той заканчивался. Уже не состязались пальваны и конники, не стреляли из луков лучники. Опустели котлы, поставленные вдоль длинного окопа, на краю кочевья. Когда-то из этого окопа гасанкулийцы отбивались от врагов, наседавших на кибитки. Теперь они в эту траншею свалили бараньи кишки, и стаи собак дрались в ней. На месте, где резали овец, кровяные пятна обложили охапками верблюжьей колючки, зажгли костры, «иначе прилетят джины на пир, будут вылизывать кровь и могут у кого-нибудь поселиться в кибитках».
Свадебный обряд от начала до конца проведен был, как надо. По прибытии киржимов в Гасан-Кули, от берега до кибитки оругой (Оругой — кибитка, предназначенная для молодоженов), куда направилась свадебная процессия, сыпались яа головы идущих монеты, пшеничная мука, сладкие лепешечки, кусочки сухой дыни, сушеные груши, яблоки, кишмиш. Родственники Кията не жалели ничего. Процессия прошла по кочевью и остановилась у входа в оругой.
Как и подобает, двери кибитки оказались изнутри закрытыми. Пришлось распорядителям — Махтум-Кули-хану и ийгит-эне — просить тех, кто заперся в кибитке, чтобы побыстрее открыли. Оттуда слышались голоса. Засевшие в кибитке требовали подарки. И Махтум-Кули-хан пообещал каждому дать серебряный тюмен-падша. В кибитке оказались хитроумный слуга Кията — Атеке и его родственник, Оба получили положенное.
Были игрища: скачки, «гореш», яглыга-товусмак. По-царски угощались гости. В свадебной кибитке распорядители соединили мизинцы Тувак и Кията: на веки вечные стали принадлежать они друг другу. Получили новобрачные напутствия: «Не позволяй, Кият-ага, своей нареченной браться за повод и вести верблюда, покрытого лишаями, не позволяй есть лепешки из ячменной муки». После напутствия все покинули кибитку, оставив Кията и Тувак одних.
Отшумел той, прошло несколько ночей. Тувак, поникшая и осунувшаяся, сидела в окружении женщин и почти не. выходила на свет. Трудно мирилась она со своей участью. Не сомневалась ведь девушка, что жить ей всю жизнь в объятиях молодого пальвана Кеймира. А вышло вон как. Старик шестидесятилетний, костлявый, седой, с грозным нравом, забывший что такое доброта, сломил ее как тростинку, напился молодого соку. Теперь он и сам будто помолодел. Слышался в соседней кибитке его веселый возбужденный голос.
Кият в обществе своего мусаиба Махтум-Кули, Тангры-Кули-хана, Артык-хана, Мамед-Таган-кази и родственника Булата проводил приятнейшие утренние часы. Вели непринужденный разговор о скачках, о лошадях, о джигитах. Ни Кияту, ни гостям не хотелось говорить о делах. И в этот легкий час в кибитку вошел Атеке и сдержанно сказал, что из Хивы прибыли люди.
Ханы переглянулись. Кият насупился.
— Веди сюда...
Вошли два воина. Кият услужливо предложил им сесть за сачак. Оба сослались на то, что уже позавтракали, к тому же нельзя им терять ни минуты: таков приказ Султан-хана Джадукяра.
— Джадукяр?— строго спросил Кият и поднялся. — Что от меня надо Джадукяру?
Воины переминались с ноги на ногу. Один из них несмело сказал:
— Султан-хан просит яшули Кията пожаловать к нему, в юрт Махтум-Кули-хана. Там он остановился со своими людьми.
— Почему же он ко мне не приехал?— спросил Кият.
— Об этом он ничего не сказал. Только велел передать: если Кият-ага не примет приглашение, то судьба русского посла будет решена так, как того захочет Джадукяр.
Кият вздрогнул. По лицу его разлилась мертвенная бледность. В считанные секунды он сообразил, что капитан Муравьев находится в смертельной опасности, придется немедленно ехать. Кият спросил, кто же дал право Джадукяру нападать на туркменские караваны, отправляющиеся с товарами в Хиву. Воины ответили, что Султан-хан на караваны не нападал, а приехал к Кияту по поручению самого Мухаммед-Рахим-хана.