в) Смертная казнь. Фактические указания на применение смертной казни относятся к древнейшим временам; выше было упомянуто свидетельство арабских писателей о том, что руссы казнят воров через повешение. При Владимире Св. временно была введена смертная казнь за разбой. В Киеве «розгневася князь (Ростислав), повеле связати ему (Григорию Чудотворцу) руци и нозе и камень на выи его обесить и въвреши в воду, и тако потоплен бысть» (Памяти., изд. Яковлевым. С. CXL). В Новгороде 1141 г. «Якуна мало не до смерти убиша, обнаживше, яко мати родила, и съвергоша с моста; но Бог избави, прибреде к берегу и боле его не биша». Там же в 1228 г. «возметеся весь город и поидоша с веця в оружии… на Душильця – на Липиньского старосту, тамо послаша грабить, а самого хотеша повесити, нъ ускоци к Ярославу» (Новг. 1-я лет.; с. 44). В 1224 г. там же сожгли четырех волхвов за волшебство (Там же). В 1230 г. там же жгли людей за людоедство (во время голода). Во многих из этих случаев можно видеть расправу разгневанного народа или князя – месть за государственные и религиозные преступления, причем непосредственно оскорбленным и мстителем является само государство или его представитель – князь (в таком виде и зарождается первоначально кара за государственные преступления). Но есть свидетельства о назначении смертной казни по решению обыкновенных судов: в житии Григория Чудотворца рассказывается, что пришли к нему трое, из которых двое искушали его, ложно говоря о третьем: «Это друг наш; он осужден на смерть; просим тебя спасти его, дай ему, чем искупиться от смерти» (Памят., изд. Яковлевым. С. CXXXVIII). Этот случай показывает, что смертная казнь назначаема была при несостоятельности преступника. Подобный же случай рассказывается в житии Агапита, к которому привели уже не мнимо, а действительно осужденного на смерть (Там же. С. CXXXII). Классическое место поучения Мономаха имеет двойственный смысл: «не убивайте, ни повелевайте убити, аще будет повинен смерти»; очевидно, суды могли приговорить к смерти. Но это же самое поучение показывает, что смертная казнь противоречила национальным воззрениям русских, и что последующее чрезмерное развитие ее может быть изъяснено лишь внешними влияниями, прежде и более всего византийского права, а потом татарских обычаев; церковные суды рано начали применять членовредительные наказания (см. в лет. рассказ о Суздальском епископе Феодоре и суде над ним митрополита) и, вероятно, смертную казнь.

Так развивались виды наказаний один из другого: в случае невозможности применения мести наступали денежные выкупы; в случае несостоятельности имущественной наступали уголовные кары.

3) Смешанная система судных и древнейших уставных грамот

В Псковской и Новгородской судных грамотах и древнейших уставных излагаются уголовные постановления, весьма сходные с постановлениями Русской Правды: из преступлений (кроме одной измены, Пск. Суд. гр., ст. 7) отмечаются лишь частные: душегубство, нанесение ран, оскорбление чести (уже сословной), побои, татьба (и «свод» для отыскания вора), порча межевых знаков (Двин. Уст. гр. 1397 г., ст. 1–5), поджог, разбой и грабеж (Пск. Судн. гр. 7 и др.). Наказания состоят преимущественно в денежных штрафах – «вине» или «продаже» (Двин. гр., ст. 4, 5, 6), равной частному вознаграждению; о вире упоминается только, как о дикой (общинной), и именно в случае неотыскания общиной преступника (Там же, ст. 1). Смертная казнь введена в закон; но болезненные и членовредительные наказания еще не узаконены. Смертная казнь полагается за татьбу в 3-й раз, конокрадство, за татьбу кромскую (или храмскую), за поджог и земскую измену (Пск. Судн. гр., ст. 7–8)[108]. В одном случае упоминается дыба (за нарушение порядка в суде: Пск. Судн. гр., ст. 58). Очевидное преобладание имущественных взысканий над уголовными карами и, сверх того, соразмерность уголовных штрафов с суммой частного иска весьма приближают уголовное право судных и уставных грамот к старой системе Русской Правды; впрочем, при этом не следует забывать, что денежные штрафы могут получить (и получали) чисто карательное значение; так, например, большое экономическое неравенство между классами общества, уже сложившееся в эту эпоху, заставило законодателя в некоторых случаях разнообразить денежные штрафы по состоянию преступников, именно назначать тем больший штраф, чем выше состояние виновного (Новг. Судн. гр., ст. 10). Поэтому одним преобладанием имущественных кар еще нельзя измерять степень близости уголовного права этой эпохи к прежней системе композиций. Существенным и главным вопросом является право наложения и отмены наказаний, поскольку в нем конкурирует частное потерпевшее лицо с государственной властью.

Известно, что в смысле преобладания прав частного лица над правами государства система композиций удерживалась (рядом с уголовными штрафами) весьма долгое время у многих народов, в особенности в западнорусском праве, где до позднейших времен допускаемы были мировые по уголовным делам, преимущественно по преступлениям личным (убийству и др.): стороны могли вступать между собой в непосредственное соглашение, могли избирать посредников (compositores – «едначей»). Даже суд, когда к нему обращаются с жалобой по таким делам, приглашает к примирению или обращает спор к частным посредникам. Условиями мировой могли быть денежный выкуп (соединяемый с покорою), а также назначение уголовного наказания (преимущественно тюремного заключения), на сроки, условленные в мировой записи. Акты мировой записи вносятся в книги суда и получают силу судебного приговора (ср. Демченко: «Наказание по Литовскому статуту». С. 259–266, особенно последняя). Правда, в западнорусском праве содержится довольно раннее ограничение мировых по уголовным делам (в Судебнике Казимира 1468 г., ст. 12), а именно: «Когда выдадут злодея по приговору суда, то (тот, кому выдадут) должен «казнить» его, как велят. Но если тот, кому выдадут татя, не захочет его казнить, а возьмет с него выкуп («заплату»), а его пустит, или его себе в неволю возьмет, – тот уже «из права выступает» (совершает правонарушение)… и нам (великому князю) его наказать». Но так как потом (в XVI в. статут допускает мировые в большом числе случаев, то следует думать, что судебник Казимира имеет в виду исключительно преступление татьбы. Статуты 2-й и 3-й расширили право композиции и на это преступление.

В севернорусских памятниках XIV и XV вв. воля частного истца как в преследовании преступлений, так и в наложении наказания раньше и больше ограничивается правами государства, хотя в главных чертах остатки системы композиций проявляются подобно, как и в западнорусском праве, а именно: мировые по делам о татьбе воспрещаются раньше, чем по преступлениям против личных прав. Этому, по-видимому, противоречит следующее постановление Пск. Судн. гр. (ст. 52): «А на татии и на разбойники же, чего истец не возметь, и князю продажи не взяти». Если бы истец всегда мог посредством мировой отклонить все последствия уголовного преследования, то это противоречило бы другой статье (97) того же памятника, по которой продажа в пользу князя берется и тогда, когда преступление совершено над отцом или братом, т. е. когда нет частных истцов. Всего больше возбуждает недоумение то обстоятельство, что в приведенной статье речь идет именно о татьбе, т. е. таком преступлении, которое, как мы видели сейчас, раньше других изъемлется из сферы произвола потерпевших лиц. Эта статья, очевидно, означает только соразмерность пошлин с частным иском.

В древнейших Уставных грамотах севернорусских стоит следующее постановление «о самосуде», как самостоятельном преступлении (Двин. Уст. гр., ст. 6): «А самосуд то, кто, изымав татя с поличным, да отпустит, и себе посул возмет, а наместники доведаются по заповеди, ино то самосуд, а опричь того самосуда нет». Русская Правда взыскивала за самовольное наказание вора, здесь содержится запрещение самовольного освобождения от наказания, в чем нельзя не видеть дальнейшего успеха уголовных понятий, вопреки мнению Б.Н.Чичерина, который полагает, что и в эту эпоху общество прикрывает преступников, а правительство преследует преступления лишь ради доходов (и потому система кормления наместников принесла будто бы громадную пользу)[109]. Запрещение самосуда вызвано, очевидно, не финансовыми целями государства, а сознанием государственного вреда преступлений. Запрещение мировых по делам о татьбе с поличным не следует понимать совершенно буквально, т. е. в том смысле, что по всем прочим преступлениям мировые оставались позволенными; мы уже знаем, что под татьбой подразумевались и многие другие имущественные преступления (разбой, грабеж). Однако, нет сомнения, что такое раннее запрещение мировых относилось преимущественно к татьбе и притом только к преступникам «ведомым», как именно говорят о том последующие узаконения. Уставная книга разбойного приказа редакции 1566 г. постановляет, что, если кто начнет иск перед губными старостами против разбойников и «татей ведомых», а затем предъявит старостам мировую, то такая мировая не имеет силы, а обвиненных судить «для земских дел, чтобы лихих вывести». Редакция 1617 г. той же книги назначила уже уголовное наказание за такие мировые (см. Уст. кн. разб. прик., ст. 41 иУк. кн. зем. прик., IV). То же повторено в Уложении (XXI, 31) и в Новоуказных ст. 1669 г. По отношению к преступлениям против личных прав и к лицам, не имеющим репутации заведомых воров и разбойников, мировые допускались долго (например, мировая 1560 г. между Новинским монастырем и крестьянами Кириллова монастыря о непредумышленном убийстве; 1684 г. между Дровневым и Аникеевым об увечье и др.; см. Акты Юридич. № 270, 276 и др.). Во всяком случае неполное запрещение мировых по уголовным делам, хотя и составляет важную особенность эпохи судных и уставных грамот, но указывает на продолжающееся значение частного лица в уголовном преследовании, т. е. продолжающееся применение системы композиций.