1) Преступление

Преступным действием именуется теперь деяние, воспрещенное законом, хотя практика XVIII в. подвергала иногда наказаниям за деяния не воспрещенные[123], или применяла законы по собственному выбору, ввиду их противоречия, но это составляло лишь исключение из общего принципа. Но какие именно деяния должны быть воспрещаемы под угрозой наказаний, в первой половине XVIII в. оставалось неопределенным. Петр I, воспрещая постоянно деяния безразличные и невинные из целей полицейских и финансовых, высказал, однако, в одном указе следующую мысль: «Многие, якобы оправляя себя, говорят, что сие не заказано было, не рассуждая того, что все то, что вред и убыток государству приключити может, суть преступления» (Указ 1714 г. декабря 24); очевидно, и законодатель может воспрещать только деяния, вред которых ясен для каждого из подданных. Екатерина II (Наказ VI, 41–42) говорит: «Ничего не должно воспрещать законами, кроме того, что может быти вредно или каждому особенно, или всему обществу; все действия, ничего такого в себе не заключающие, нимало не подлежат законам».

Равенство ответственности перед уголовным законом, признанное вообще и теперь, подвергалось, однако, изъятиям в сословных учреждениях Екатерины II: дворяне, освобожденные от телесного наказания, подвергаются большему наказанию за преступления позорные (разбой и воровство). Возраст преступника при уголовном вменении оставался долго неопределенным и в XVIII в.; в толковании к артикулу 195 Воинского устава Петр I дал следующее неопределенное положение: «Наказание воровства обыкновенно умаляется или весьма ослабляется, ежели, вор будет младенец, которых дабы заранее от сего отучить, могут от родителей своих лозами наказаны быть». При императрице Елизавете в Сибири 14-летняя девочка убила двух девочек; не имея в виду закона о возрасте, генерал-прокурор предложил сенату собрать президентов всех коллегий и сообща решить вопрос, который и решен в том смысле, что несовершеннолетними считаются до 17 лет и не подвергаются ссылке, кнуту или смертной казни, а лишь наказанию плетьми и отсылке в монастыри на 15 лет (П. С. 3., № 8601; ср. Соловьева. Ист. Рос. XXI, 176). Но этим не разрешен вопрос о возврате полной невменяемости, лишь указ 1765 г. мая 2 дал более точные определения, именно: «…по криминальным делам мужескому и женскому полу совершенный возраст считать в 17 лет»; по преступлениям, влекущим к смертной казни или к кнуту, преступники до 17 лет предоставляются на усмотрение сената, «где с ними поступано быть имеет по благоусмотрению и по мере их вин»; по прочим преступлениям преступники 15–17 лет могут подвергаться наказанию плетьми, от 10 до 15 лет – только розгами (а не батогами), 10 и менее лет отдаются для наказания родителям или помещику, «не считая те сделанные ими преступления впредь ни в какое им подозрение». Однако, вопрос о несовершеннолетии и малолетстве оставался неясным для практики и в XIX в.; по Учреждению о губерниях 1775 г., дела по преступлениям малолетних предоставлены совестному суду; в 1818 г. Смоленский совестный суд отказался рассматривать дело о поджоге, в котором обвинялся имеющий уже 15 лет от роду, ссылаясь на мнение консистории, что с 15 лет начинается уже возраст юношеский, тогда как, по мнению губернатора, пределом малолетства нужно считать 17 лет, с чем согласился сенат и выразил в особом указе.

Умопомешательство. В том же толковании к арт. 195 Воинского устава Петр I, говоря о краже, дает такое же неопределенное положение об «умалении» или полном освобождении от наказания, «если кто в лишении ума воровство учинит». Практика, подобно московской, умаляла, но не освобождала от наказания в таких случаях.

Закон XVIII в. упоминает о состоянии аффекта (раздражения), как обстоятельстве, уменьшающем наказание. Московское право указывало на опьянение, как на признак непредумышленности деяния (чем совершенно отстраняется мысль о намеренном приведении себя в опьянение для большей дерзости при совершении преступления); воинский устав Петра I смотрит (неправильно) на опьянение, как на обстоятельство, отягчающее вину.

Понятие о различии умысла и непредумышленности в узаконениях Петра Великого стоит ниже определений этого, данных в московском праве: «Кого кто волею и нарочно, без нужды и без смертного страху умертвит… оного кровь паки отомстить» (Уст. XIX, 154); толкование Петра к этому артикулу изъяснено комиссией 1754–1761 гг. так: «Надлежит ведать, что то учинено было с умысла кубивству» (гл. 25); вероятно, такому пониманию следовала и практика, хотя воинский устав (толкование к артикулу 158) прямо говорит, что непредумышленное убийство карается также смертью: «ежели кто кого с ненависти толкнет, или что с злости на него бросит…, от чего умрет, то оный обыкновенной смертной казни подвержен». Вообще определение степеней вины исчезает в огульном применении бесповоротных кар, так как законодатель всецело занят мыслью устрашить общество, а на преступника смотрит, как на орудие для этой цели. Воинский устав знает наказуемую неосторожность, за которую, сверх других наказаний, полагает церковное покаяние (см. арт. 158). «Весьма неумышленным и ненарочным убийством, у которого никакой вины не находится», воинский устав (XIX, 159) именует случайность: например, убийство человека при стрельбе войсками в цель, если сама жертва очутится перед или за целью.

Необходимая оборона излагается в Воинском уставе (XIX, 156) весьма ясно: «Кто прямое оборонительное супротивление для обороны живота своего учинит, и оного, кто его к сему принудил убьет, оный от всякого наказания свободен»; но в последующих артикулах оборона стеснена различными условиями до невозможности ее применения: требуется: 1) чтобы оборона соответствовала нападению: против безоружного не позволяется действовать оружием, если силы равны; 2) чтобы опасность уже не миновала (запрещается убивать бегущего оскорбителя); 3) чтобы опасность уже наступила. Несоблюдение условий обороны влечет виновного к наказанию, хотя и не к смертной казни. Об обороне имущественных прав здесь умалчивается; в толковании к артикулу 185 говорится: «В правах позволено вора, который в ночи в дом ворвется, без страху наказания, умертвить, ежели его без своего опасения преодолеть было невозможно; ибо надлежит рассудить, что вор не для единой кражи, но уже и умертвить в дом ночью врывается», т. е. и здесь имеется в виду лишь оборона жизни.

О состоянии крайней необходимости воинский устав говорит по поводу кражи (толкование к арт. 195) следующее: наказание ослабляется или вовсе отменяется, «ежели кто из крайней голодной нужды (которую он доказать имеет) съестное или питейное, или иное что невеликой цены украдет».

Стечение многих деятелей в одном преступлении законодательство Петра I рассматривает с прежней точки зрения равенства ответственности всех сообщников («яко убийца сам, так и прочие имеют быть наказаны, которые подлинно к смертному убийству помогали или советом или делом вступались; артикул 155 Воинского устава); точно так же уравнена ответственность интеллектуального и физического виновника (Там же, арт. 160); в случае найма на совершение убийства, наемщик и наниматель подвергаются высшей, квалифицированной смертной казни (арт. 161). Исполнение противозаконного приказания начальников подчиненными воспрещается; они должны донести о полученном приказании высшему начальнику (Указ 1724 г., января 20). Екатерина II (Наказ, ст. 202) рекомендует «положить наказания не столь великие сообщникам… как самим настоящим «исполнителям», за исключением опять наемных злодеев.

Голый умысел (в преступлениях против Величества) по воинскому уставу наказывается наравне с совершением преступления, причем ясно определяется: «…хотя в действо не приведено, но только воля и хотение было». Практика 1-й половины XVIII в. широко пользовалась таким толкованием. Напротив, Наказ отвергает наказуемость голого умысла и в отношении к политическим преступлениям: «…законы не обязаны наказывать никаких других, кроме внешних и наружных, действий».