На одному ему видную добычу.

Даже нос его, хищно изогнутый к костлявому подбородку, напоминал острый птичий клюв. Тонкие губы мужчины были твердо сжаты, но все же нет-нет да и мелькала на них едва заметная довольная усмешка.

Усмешка, говорившая о том, что равнодушие мужчины к триумфу, устроенному в его честь, напускное. И что тщеславие, пускай даже слабое, свойственно всем. Даже римским императорам.

Особенно римским императорам.

Оглушительно и натужно ревели трубы, солнце ослепительно отражалось в начищенных металлических доспехах, разбрызгивало лучи с золотого шлема, вкрадчиво переливалось на драгоценных перстнях, украшавших худые коричневые пальцы. Сверкала золотая уздечка, горел красным кровожадным светом огромный рубин в конском налобнике, играло золотом шитье драгоценной парчи, покрывавшей спину белого коня.

И, заглушая надсадный рев победных труб, равнодушно и мерно печатали шаг старые, ко всему привыкшие легионеры, шедшие следом за своим императором по широкой Аппиевой дороге.

Они и в самом деле были равнодушны к ликованию зрителей, к цветам, летевшим под кожаные подошвы высоких котурнов, к восторженному реву толпы.

Потому что они видели все: и триумфы, и поражения.

Иногда их встречали, как сегодня, цветами и приветственными возгласами, иногда — камнями и издевательствами. И они закрывались щитами от цветов и венков так же равнодушно, как закрывались когда-то от летящих в них камней.

Они привыкли.

Они устали.

Они были главными героями в настоящих, не театральных битвах.

Они были статистами в этом представлении, устроенном в честь удачливого полководца и императора.

Звуки труб и четкий печатный шаг удалялись все дальше, растворялись за поворотом, в самом конце длинной Аппиевой дороги. Дороги почета. Дороги, по которой всегда возвращались победители.

А вместе с ними почему-то смолкла и ликующая толпа.

За ветеранами римских легионов, чуть отстав, шла одна женщина.

Женщина была опутана золотыми цепями с такой изобретательностью, что они, не сковывая движений, ясно давали понять: женщина — пленница.

Женщина была не похожа на высоких статных римлянок с белокурыми волосами, уложенными в замысловатые прически, скрепленные обручем вокруг головы.

Но она была красива. Она была очень красива.

Стройное невысокое тело закрывали до пояса распущенные черные волосы. Распущенные волосы — знак позора и скорби.

Но лицо женщины печальным не было.

Черные огромные глаза пленницы смотрели не вдаль, как серые холодные глаза победителя, а прямо в толпу, смотрели пристально и яростно, словно запоминали свидетелей ее унижения. И под этим яростным ненавидящим и пристальным взглядом люди почему-то смущались, отворачивались и отступали назад, словно женщине было тесно идти одной по широкой вымощенной камнями улице.

Так и шла она посреди гробового молчания, высоко подняв голову, глядя прямо в глаза зевакам. И никто не осмелился выкрикнуть ей вслед насмешливую и оскорбительную фразу, вслед за которой раздается презрительный хохот. И ни одна рука не бросила в нее унизительный мелкий камешек.

Толпа молчаливо приветствовала падшее величие.

А следом за женщиной ехала вереница повозок. Сокровища были свалены на деревянные доски небрежно, как ненужный хлам, театральная мишура. Их было так много, что золото обесценивалось прямо на глазах, казалось кусками бурого запыленного металла, а огромные драгоценные камни — просто разноцветными стекляшками, которыми играют дети.

И, замыкая шествие, тащились позади повозок пленники. Самые сильные, самые высокие, самые красивые, которых удалось найти среди поверженных врагов. Будущие гладиаторы. Будущие актеры кровавых представлений.

Их плечи, в отличие от плеч женщины, шедшей впереди были уныло опущены, и шеи покорно склонены. Они смотрели только под ноги и не поднимали тоскливых глаз на обступившую их толпу. Глухо звякали настоящие, не театральные цепи, которыми были скованы их руки.

Так и уходили все они в неизвестность, в будущее, скрытое от их глаз за поворотом широкой Аппиевой дороги.

Но почему я иду среди пленников? Почему мои руки скованы одной с ними цепью? Почему кто-то с силой бьет меня по щекам? Я не хочу! Мама!

Я застонала и затрясла головой. Попыталась оттолкнуть от себя чужую руку, но почему-то не смогла этого сделать.

— Ира!

Меня снова ударили по щеке. Сильнее, чем раньше.

Я открыла глаза, и взгляд уперся в тусклую серую стену. С прибытием. Почему этот мир такой бесцветный?

— Ира, ты меня слышишь?

Я повернула голову. Где-то надо мной, совсем недалеко плавал в воздухе расплывчатый белый овал.

Я попыталась подвинуться к нему поближе, сфокусировать взгляд и понять, наконец, чей смутно знакомый голос называет мое имя. Дернулась и не смогла встать. Левая рука почему-то висела в воздухе. Я попыталась шевельнуть пальцами. В предплечье одновременно всадили сотню тонких глубоких иголок.

Я повернула голову. Ну, да. Классическая поза современного раба. Левая рука прикована к батарее наручниками.

— Ира, как ты себя чувствуешь?

В комнате царил полумрак, но даже он был слишком ярок для моих слезящихся глаз. Я прикрыла лицо правой рукой. Что со мной?

— Кто вы? — спросила я с трудом.

Язык опух и занимал слишком много места во рту.

— Ира, ты меня видишь?

— Нет, — ответила я более внятно. — Мне больно открывать глаза.

— Это пройдет. Посмотри на меня, слышишь?

Я оторвала ладонь от лица и подняла голову. Боже мой, ну почему его голова так высоко?

Потому, что он высокого роста.

Я застонала и попыталась вжаться спиной в холодную кирпичную стену.

Верховский!

— Добился своего, сволочь, — сказала я тихо.

— Ира!

— Сними наручники! У меня рука болит!

— Ира!

— Ты слышишь?

— Посмотри на меня! — терпеливо попросил он меня. Я прищурилась.

Верховский сидел недалеко от меня. В отличие от меня, он был не только прикован к батарее. На ногах у него были какие-то странные средневековые цепи. Я невольно засмеялась.

— Что за маскарад?

— Ира, почему ты босиком? — спросил он, не отвечая на мой вопрос.

Я посмотрела на свои ноги в тоненьких старых носках. Потом обвела взглядом комнату.

Подвал. Я его помню. И окно наверху в четырех с половиной метрах от пола. И кроссовки мои стоят у противоположной стены.

— Тебе не холодно?

Только сейчас я почувствовала, что тело начала сотрясать мелкая ледяная дрожь.

— Холодно, — ответила я растерянно. — Что произошло? Почему мы в таком виде? Кто это сделал?

— Я! — ответил мне насмешливый, смутно знакомый голос.

Я вздрогнула и оглянулась в сторону двери.

Слава стоял на верхней ступеньке. Подтянутый, спокойный, уверенный в себе. Не тот человек, которого я знала. Не тот смешной очкарик, никогда не смотревший под ноги.

Этот человек прекрасно видел и точно знал, куда идет.

Минуту он озабоченно смотрел на меня, потом присел на ступеньку и сказал:

— С возвращением!

Я не ответила. Просто не знала, что сказать, и все.

Слава обернулся в сторону открытой двери и громко крикнул:

— Мама!

Послышались шаги, спускающиеся вниз по ступенькам, и в подвал вошла женщина, которую я уже видела раньше. Только сейчас на ней была не смешная маечка с логотипом министерства чрезвычайных ситуаций, а строгий брючный костюм.

— Оклемалась! — констатировала она и подошла ближе.

— Пришли оказать мне психологическую помощь? — спросила я.

— И не только психологическую, — ответила она терпеливо. — Не дергайся, дурочка, тебе же хуже будет.

Я не могла сопротивляться, поэтому позволила женщине дотронуться до моего лица и оттянуть вниз глазное веко.

Она обхватила ладонями мое лицо, подняла его к высокому окну в деревянной раме. Яркий свет взорвал роговицу глаз, и по щекам немедленно потекли слезы.

— Ничего страшного, пройдет, — сказала женщина равнодушно и отпустила меня. — Слава! У нее температура.