Едва я успел свернуть в один из пассажей, примыкавших к главному помещению конторы, как эти три молодца прошли мимо, то ли не заметив меня, то ли посчитав, что я не заслуживаю их внимания.
С той минуты, как я увидел их, мною овладело необъяснимое подозрение, что они каким то образом причастны к приключениям молодого человека в полицейской фуражке и к злополучному событию, которое произошло в Кендале. Это было тем более вероятно, что, призвав на помощь свою память, я вспомнил того молодого человека, чей голос показался мне знакомым: он был замешан в другом деле, но суд, сделав снисхождение из за его юного возраста, проявил к нему особое милосердие.
Интуиция подсказывала мне, что я не должен упускать эту троицу из виду, нечто необъяснимое так и влекло меня следом за ними, а потому я решился не спускать глаз с этих молодцов.
Чтобы лучше исполнить свое намерение, я взял в конторе два места на имена Джоза Барнеса и Джеймса Дженкинса, моих приятеля и земляка, возвращавшихся на север, а затем вошел в трактир. Господин Бристоу, сидевший у стола, казалось, был погружен в какие то печальные размышления. Я написал записку и отправил ее с трактирным слугой. С этой минуты я стал наблюдать за человеком, подозреваемым в двойном преступлении – краже и убийстве.
Роберт Бристоу был молодым человеком лет двадцати четырех или двадцати пяти, с болезненным, но умным выражением лица и приятными чертами, довольно хрупкого сложения. При одном взгляде на его кроткое открытое лицо становилось ясно, что он не способен на преступные деяния. Чем дольше я всматривался, тем больше убеждался в том, что он порядочный человек.
Обязанность полицейского, прежде всего, состоит в том, чтобы оправдывать и защищать невинных и вместе с тем раскрывать преступления и преследовать виновных. Я вознамерился по возможности удостовериться в невиновности господина Бристоу и вызволить его из положения, в котором он находился, сам того не подозревая.
Я вышел из трактира, а через несколько минут внезапно вернулся и, быстро и незаметно подойдя к столу, за которым сидел молодой человек, тряхнул его за руку, вскрикнув:
– А! Наконец то я поймал вас!
Молодой человек приподнял голову. Он был печален, но я напрасно старался обнаружить в нем ту нервную дрожь, которую даже самые закоренелые злодеи не всегда могут скрыть; лицо его выражало только удивление и некоторое раздражение.
– Что вы хотите этим сказать, сударь, и что вам от меня надо?
– Извините за беспокойство, – сказал я, – слуга из гостиницы дал мне знать, что один из моих приятелей, Бэксгейв, находится здесь, и я ошибочно принял вас за него.
– Беда не велика, сударь! – произнес он довольно кротким тоном. – Однако удивительно, какая странная случайность! Ведь, хоть я и ношу фамилию Бристоу, у меня есть дядя в деревне, которого зовут точно так, как вы только что назвали своего приятеля.
Я еще раз извинился, что так фамильярно обошелся с ним, и удалился, почти полностью убежденный в том, что человек, так спокойно выдержавший испытание, которому я его подверг, не может быть преступником. В эту минуту трактирный слуга принес ответ на мою записку. Тот, за кем я посылал, дожидался меня у ворот – это был полицейский. Я поручил ему не выпускать из виду господина Бристоу до той минуты, пока он вечером не сядет в дилижанс, отправляющийся в Уэстморленд. Подстраховавшись таким образом на всякий случай, я отправился делать надлежащие приготовления к отъезду.
Белокурый парик, шляпа с обвисшими полями, зеленые очки, жилет и шали превратили меня в очень плотного мужчину пожилых лет. Я отправился в контору в сопровождении Барнеса, которого заблаговременно предупредил, как ему вести себя на протяжении нашей поездки и как говорить со спутниками.
Мы оказались в Сарасенс-хед за несколько минут до назначенного времени отправления дилижанса. Господин Бристоу, имевший при себе билет, уже сидел в карете. Я заметил, что трое приятелей с любопытством осматривались, вероятно, желая понять, кто будет их спутниками, прежде чем окажутся с ними наедине в тесном замкнутом пространстве, из которого в критическую минуту трудно будет вырваться.
Моя физиономия и наружность Барнеса, походившего на крестьянина, совершенно успокоили наших попутчиков. Они быстро запрыгнули в дилижанс, абсолютно удостоверившись в полнейшей своей безопасности. Через несколько минут дилижанс тронулся в путь.
Мне никогда не случалось бывать в таком молчаливом и неприятном обществе, как то, которое собралось в нашей карете. Каждый путешественник будто бы имел свои причины, чтобы упорно молчать. Только один или два раза за все время продолжительного и утомительного пути соседи обменялись несколькими вежливыми словами. Со стороны эти мимолетные диалоги могли показаться совсем незначительными, но поскольку даже малейшие обстоятельства имеют важное значение для полицейского, то я узнал, между прочим, что трое приятелей едут не до Кендала, а остановятся на большой дороге у трактира, не доезжая двух миль до города.
На первой же станции я вылез из кареты и сделал Барнесу знак следовать за мной.
– Известен ли тебе тот трактир, у которого эти господа намерены остановиться? – спросил я Барнеса.
– Как нельзя лучше! Он находится в двух милях от Файв Оука.
– Черт возьми! Кому то из нас двоих придется остаться с ними.
– Уж лучше мне. Я ту местность хорошо знаю, – заметил Барнес.
– Тем более, – согласился я, – мне необходимо ехать до Кендала с Бристоу. Значит, решено: ты останешься и будешь наблюдать за всеми действиями наших подозрительных незнакомцев.
– Что ж, пожалуй, – сказал Барнес с готовностью.
– Однако скажи, любезный мой, – произнес я с некоторым беспокойством, – в том случае, если они поинтересуются, с какой целью ты остался в трактире, какую причину ты назовешь? Они знают, что ты оплатил место до Кендала. Такого рода люди имеют все основания быть подозрительными, так что, зная это обстоятельство, ты не должен возбудить по отношению к себе и тени недоверия!
– Будьте спокойны, – ответил Барнес, – уж это мое дело.
– В таком случае, – заключил я, – сядем в карету.
Мы едва успели тронуться в путь, как наш Джоз Барнес, вытащив из кармана огромную флягу, с жадностью припал к горлышку. Эти действия возобновлялись почти каждые четверть часа, учащаясь во время остановок, и продолжались все время нашего путешествия. Нет сомнения, что жидкость, находившаяся во фляге, была чистейшим спиртом, поскольку наш спутник вскоре стал выказывать все признаки опьянения. По прошествии часа с начала возлияний у него не только начал заплетаться язык – спирт подействовал также на глаза, руки, ноги, одним словом, на весь организм Барнеса. Он казался совершенно пьяным. Надо полагать, что вино, или, лучше сказать, спирт, нехорошо действовало на господина Барнеса, потому что он стал страшным забиякой и до того невыносимым болтуном, что я ежеминутно опасался, как бы он не выдал мое инкогнито и не возбудил подозрения в наших попутчиках. Но странное дело: за все время своей несвязной болтовни и безумного вранья он ни разу не коснулся опасной темы. Наконец, когда почтовая карета остановилась перед намеченным трактиром, Барнес поплелся к нему, уж не знаю как, выделывая всю дорогу от самой подножки кареты до залы трактира невообразимые вензеля. И уже там, опустившись на скамью и уронив голову на стол, заявил, что даже за все богатства мира его не сдвинут с места до завтрашнего утра.
Напрасно кондуктор силился растолковать ему, что место оплачено до Кендала, тщетно пытался переубедить упрямого пассажира – речи его были что горох об стену. Наконец, устав увещевать, он решил бросить Барнеса на волю случая.
Что касается меня, я был в отчаянии. Чего я мог ожидать от своего помощника, оставив его наблюдать в таком непотребно-пьяном состоянии за тремя столь отъявленными сорвиголовами, какими были наши попутчики? И потому я подошел к нему, в свою очередь, и, воспользовавшись удобным моментом, когда никого рядом не было, сказал: