Одна из самых блестящих страниц современной мировой психиатрии, написанная в области шизофрении проф. Блейлером, дает описание глубоких, сложных, подавляющих, психогенных пластов, внедряющихся в это, по существу, органическое заболевание. Французские психиатры, а у нас Бехтерев, Ганнушкин, Осипов и др., дают яркое описание истерических (т. е. в подавляющей части психогенных) «обрастаний», которыми изобилуют такие эндогенные психозы и неврозы, как циклотимия и эпилепсия.

Один из крупнейших современных психиатрических авторитетов, проф. Бумке, пытается установить подход к шизофрении (одному из тяжелейших психозов) как к экзогенному реактивному психозу, и вообще считает подавляющую часть органических психозов хронической формой экзогенных реактивных состояний.

Проф. Ганнушкин выделяет особую форму нажитой, неизлечимой психической инвалидности, вырастающей исключительно в результате психогенных травм и чрезмерной психогенной перегрузки (эмоциональной и пр.).

Все эти психиатрические материалы отнюдь не способствуют пессимизму, а наоборот, резко, четко выявляют огромную роль воспитания и среды для происхождения, т. е. и для предупреждения путем влияния на кору ряда наиболее тяжелых заболеваний. Роль человеческой коры поистине грандиозна во всех функциях тела, направление же и качества ее (коры) влияний всецело зависят от того содержания, которое получит в дальнейшем от истории социальная среда человечества.

Рядом с богатейшим клиническим («психоневротическим») материалом об общефизиологической роли коры накопляется об этом же не менее убедительный экспериментально-лабораторный материал.

Лаборатория может вызвать у человека «экспериментальный психоневроз» и в самых глубоких физиологических функциях находит отражение этого мощного влияния коры.

Экспериментальные эмоции вызывают изменения кровяного давления, изменение в соотношении кровяных шариков, серьезные изменения в солевом составе крови и в других телесных соках, аномалии — количественные и качественные — в моче, извращения дыхания, кровообращения, пищеварения и т. д. (опыты Осипова, Данилевского, наши и др.).

Кортикальные потрясения (злоба, страх) изменяют деятельность желез внутренней секреции (надпочечника, половой, щитовидной железы и т. д.), могут вызвать и тяжелые деструктивные изменения во всем организме (знаменитые опыты Фере, которые с помощью серии эмоций в короткое время так резко ослабляли общую жизнеспособность вполне здоровых кроликов, что те погибали от пустяковой инфекции).

Если учесть, что этот экспериментальный материал в значительной его части приобретен опытами над животными, т. е. над организмами с небогатой корой, каковы же должны быть их результаты в отношении к современному человеку, кора которого обладает неизмеримо большей общефизиологической влиятельностью. Если лаборатория не осмеливается экспериментально довести эмоциями человека до смерти от пустяковой инфекции, это хорошо за нее делает жизнь, что мы и видели выше во всем приведенном нами клиническом материале.

Запомним лишь главное. Все то патологическое, что можно через кору вызвать в организме, оказывается патологическим лишь в результате отвратительного сочетания или отвратительного сочетания раздражителей окружающей среды.

Эта же мощная общефизиологическая влиятельность коры может превратиться и в оздоравливающее, глубоко творческое начало, если внешние раздражители по-иному будут сочетаться, получат иной для себя материал.

В социалистической, т. е. прогенеративной среде, мозговая кора человечества окажется одним из решающих факторов общефизиологической прогенерации.

Как видим, учению о «психогенозах» и социально-биологическому оптимизму вполне по пути. Учение о «психогенозах» льет воду целиком на мельницу обоснования биодинамизма, биопластичности человека.

Если основная дискуссия заостряется вокруг проблемы о биопластичности человека, очевидно, вопрос о темпе смены возрастов, о темпе возрастной эволюции развивающегося человека окажется в этой дискуссии самым боевым.

В самом деле, если рамки возрастных приобретений грубо и бедно ограничены, нашему воспитательному темпу несдобровать.

Ведь мы знаем, что решающая пластичность содержится в детском периоде человеческого созревания, и неосуществленное за этот период окажется тем более неосуществимым позже. Поэтому действительные границы возрастных возможностей, действительные возрастные пределы для наших воспитательных воздействий практически решат всю участь спора. Темп наших социалистически-педагогических достижений может быть тот или иной, в зависимости от возможностей наших шире и богаче выявить возрастные потенции. Итак, особый спор о так называемых возрастных стандартах.

Существуют ли эти стандарты? Можем ли мы утверждать, что тот или иной возрастной сектор, определенный отрезок времени детского развития характеризуется предельным содержанием, дальше которого раздвигать рамки педагогических достижений нельзя? До ответа на этот вопрос уясним, как должны бы вырабатываться стандарты.

Биологический стандарт представляет собой массовую середину, характеризующую тот или иной биологический признак, основные предпосылки развития которого всегда одинаковы. Без последнего условия перед нами никак не стандарт. Поэтому не может существовать одинаковый стандарт для того или иного детского признака в Нью-Йорке и в нашей захолустной деревне. В том же Нью-Йорке стандарты должны резко варьировать в зависимости от того, в каком «районе» города, в каком социальном слое обретается обследуемая массовая детвора.

Причины вариации — разные условия детского развития, т. е. и развития стандартизуемого признака. Если дети сытых родителей, имевших на протяжении ряда поколений сытых предков, начинают, положим, в среднем ходить в 12 месяцев и говорить в 15 месяцев, — дети наследственно голодавших рабочих окажутся в своей массе значительно запоздавшими. Дети сытых родителей, живущие в шумных и душных городах, начнут ходить и заговорят в иное время в сравнении с сытыми детьми тихих местностей и т. д.

Основное качество детских стандартов — динамичность их, необычайно легкая их изменчивость. Грудные дети голодающих английских горняков дали и дадут иные стандарты развития в сравнении с детьми прочих пролетарских слоев Англии. Дети рабочих дооктябрьской России, первых послеоктябрьских лет и дети советской современности развиваются и стандартизируются по-разному.

В одной и той же рабочей среде одного и того же советского города дети дадут разные стандарты — в зависимости от того, провели ли они свои первые годы в благоустроенных яслях и детском саду, или же оставались дома на руках у 8–10-летних нянек-сестренок. Яслевые дети одной и той же социальной среды дадут разные стандарты, в зависимости от того, голый ли гигиенический уклон проводился в яслях, или же ясли оказались передовыми, внесли в детскую жизнь также и серьезное педагогическое содержание и т. д. и т. д.

Динамика стандартов очевидна; обусловленность стандартных вариаций непосредственными с первых дней жизни влияниями окружающей среды — не возбуждает сомнений.

Какой же стандартный материал преподносит нам мировая педология? В какой мере способен он связать нам педагогические руки? Кроме общих, расплывчатых фиксаций, дающих возможность тому или иному грубому признаку варьировать на протяжении очень большого срока, мировая «стандартология» педагогике ничего не дала.

Нет указаний на соотношения роста различных функций, на хотя бы относительную, взаимно обусловленную очередность в их развитии. Отмечены лишь начала ходьбы, речи и т. д., но без уяснений тонкой динамики даже этих, казалось бы, таких простых процессов. Вот и все то «ценное», «веховое», чем обогащают нас мировые стандарты. Ясно, что ни ценностей, ни воспитательных вех в этих указаниях не содержится.